Зачем и кому нужно современное искусство.
«Искусство — единственная дисциплина, в которой результат больше, чем сумма слагаемых», — так сформулировал когда-то один мудрец. Это значит вот что: при создании произведения искусства художник использует техническое мастерство, оригинальный замысел, опыт, знания, труд и прочее. Всё это необходимо для работы — но этого недостаточно. Искусство становится искусством при возникновении чего-то иррационального. В результате работы должно случиться чудо, тогда произведение оживёт. Именно об этом легенда о Пигмалионе и его ожившем творении, Галатее. Именно это пытался объяснить Сезанн, когда говорил, что самое трудное в картине — «маленькое ощущение». Это «маленькое ощущение» есть не что иное, как душа. То, что присовокупляется к вложенному художником труду, есть душа произведения. Если картина не ожила, Галатея не заговорила, значит, труд художника пропал напрасно — произведения искусства не получилось. У подлинного художника все картины — живые и разные. «Блудный сын» Рембрандта наделен иной душой, нежели «Иудейская невеста» того же мастера или «Ночной дозор». Вместе произведения Рембрандта образуют семью, но никак не совокупный продукт.
Диалог душ — это, конечно, недурно для небольшого круга ценителей, но что делать, когда счёт пошел на миллионы голов? Демографическая проблема и демократическое общество изменили политику сбыта прекрасного: надо создавать унифицированную продукцию и продавать её как штучный товар.
Мещанин — двигатель прогресса
Рынок искусства возник недавно. Возрождение знало заказ, но рынка не было. До?XVII века не существовало так называемого вторичного рынка — говорить об обороте произведений искусства было невозможно. Сравнительная стоимость выявляется при обмене и вторичной продаже — а ни то ни другое тогда не практиковали. Никто не пытался перепродать Сикстинскую капеллу, картины Андреа Мантеньи не были меновым эквивалентом, Карл?V не обменивал свой портрет кисти Тициана на пейзаж Рубенса. Большинство произведений создавали для храмов и дворцов — продать их можно было лишь со стенами вместе, но это никому не приходило в голову. Великий скульптор Донателло с горечью констатировал, что величие искусства остается в прошлом: частный заказчик никогда не сравнится величием души с храмом. А появление такого частного клиента означало возникновение менового рынка и, тем самым, стандартизацию вкусов. Произведение должно быть таким, чтобы его захотел и другой клиент, и чем больше желающих, тем лучше. Иначе говоря, оно должно обладать некоей общественной душой, отвечать общественному сознанию.
Показательна судьба Рембрандта, который в молодости удовлетворял вкусу голландских буржуа, а достигнув величия, перестал — стал слишком сложен для существования на вторичном рынке.
Рынок голландской живописи?XVII века есть прообраз рынка сегодняшнего: сотни художников обрели тысячи заказчиков потому, что поняли (отчасти и спроектировали) общественное сознание. Бюргеры захотели увидеть себя запечатлёнными на полотнах — подобно тому, как прежде рисовали героев и королей. Тщеславие зрителей было утешено тем, что неказистый ландшафт, пошловатый достаток, вульгарный быт оказались увековечены на правах мифологических сюжетов. Да, мол, мы не античные герои, да и не стремимся. Зато как хорошо живем — уютно, достойно.
Сегодня ситуация с современным искусством аналогичная. Покупая «актуально-радикально-мейнстримную» инсталляцию, обыватель тешит себя тем, что встал в ряды модных людей, обладает раскрепощённым сознанием, идёт в ногу с прогрессом. Кураторы и галеристы охотно подсказывают доверчивому буржую, как сделать интерьер прогрессивным, как разместить кляксы и полоски, чтобы создать иллюзию авангардного мышления домовладельца. И как голландские бюргеры когда-то, так и современные капиталисты будут очень обижены, если им скажут, что искусство, ими облюбованное, есть апофеоз мещанства. Любопытно, что пятна, кляксы и закорючки разом сделались понятными массе покупателей, как только выяснилось, что любовь к ним есть признак прогрессивного мышления. Те, кто опознает себя в качестве форпоста прогресса, будут расстроены, если им сообщат, что прогресса в закорючках и кляксах нет. Как это, свободолюбивые закорючки — мещанство? Как это, натюрморт с ветчиной — пошлость? А как же просвещение и свобода взглядов, которые мы пестуем?
Когда-то в общей ровной массе так называемых малых голландцев великий Рембрандт оказался лишним. Масштаб, заданный его произведениями, по-прежнему оставлял маленького человека — маленьким, оказалось, что это большинству людей неприятно. Потому что, если глядя на интерьеры и натюрморты малых голландцев, заурядный бюргер воображал свою жизнь произведением искусства, то, глядя на страсти Рембрандта, обыватель видел заурядность своей биографии. Рембрандт поднял рыночную живопись Голландии на уровень великого искусства — и рынок ему отомстил, художник умер в нищете.
Импрессионисты ещё больше снизили планку требований, потому что производить великое для огромной массы третьего сословия было попросту невозможно. Нельзя для каждого адвоката, дантиста или риелтора нарисовать «Взятие крестоносцами Константинополя», да и не всякому дантисту это событие интересно. Но пейзаж с ракитой нарисовать можно, спрос на ракиты немереный. Здесь более всего любопытно то, что обращение к уютной живописи было преподнесено как революционный переход к свободному самовыражению: величественное заменили на уютное (сообразно потребностям демократического общества) — и уютное стали считаться великим. Характерно, что великие «постимпрессионисты» (Сезанн, Ван Гог, Гоген), то есть те, кто пытался вернуть уютному пейзажу героическое звучание, рынком были отвергнуты. С ними случилось примерно то же, что некогда с Рембрандтом среди «малых голландцев»: они оказались слишком драматичными для клиентов, слишком проблемными для третьего сословия.
Так называемое актуальное искусство, обслуживающее современный средний класс, завершило процесс. Теперь всякий может быть художником, всякий может стать потребителем искусства, а стоимость произведения складывается из оборота общих интересов. Новый средний класс хочет ярких символов свободы так же страстно, как некогда голландский бюргер — натюрморта с ветчиной, а французский рантье — пейзажа с ракитой. Дайте нам холст с полосками и свободолюбивую инсталляцию — мы поставим это в новой квартире, и наши знакомые узнают, какие мы прогрессивные люди.
Мещанину нужно, чтобы ему говорили, что он велик и свободен, а знать, чего стоит свобода, ему необязательно.
Совокупная стоимость свободы
В Средние века создание произведения искусства было занятием трудоёмким и дорогостоящим, а потребление конечного продукта — делом простым.
Прогресс всё изменил. Понятие «произведение» заменили «проектом». Проект — это сложносоставной продукт, это объединенные усилия галереи, рекламы, куратора и художника; собственно труд художника занимает в нём ничтожно малую часть. Прежде различали картины, но не интересовались личностью автора, продавали конкретные произведения, а не имена. Итальянское Возрождение проявляло мало интереса к самому творцу — внимание сосредоточивалось на его творениях. В новые времена личность артиста, его социальная роль, степень модности важнее произведения; рынок спешит донести до клиента, какую марку одежды артист предпочитает, что пьёт, где проводит каникулы; этим персоналии и различаются, а их произведения — довольно похожи.
Сложносоставной продукт, с которым имеет дело рынок искусств, по-прежнему именуется духовным, но духовное содержание рынок переместил из произведения в область менеджмента.
Победившее третье сословие нуждалось в галереях, объясняющих клиентам, почему данную картину надо покупать. Лоренцо Великолепный в услугах галериста не нуждался, он сам понимал, что ему нужно; а вот Журдену, который хочет быть как Лоренцо Великолепный, галерея необходима. Впоследствии галеристов потеснили кураторы — пришла пора механизации производства, массового характера художественной деятельности, и потребовались контролеры, сортирующие художественные потоки. Куратор — это уже не продавец, но менеджер по маркетингу.
Характерно, что профессия галериста при этом сохранилась, просто в искусстве возник ещё один посредник. Сегодняшний рынок увеличивает количество посредников при сбыте товара обратно пропорционально труду, затраченному на изготовление продукта.
Труд современного художника сам по себе ничего не стоит, но, проходя через соответствующие инстанции (мнение галереи, рекомендации кураторов, сертификаты музеев), он превращается в товар. Причём каждая из инстанций имеет свой материальный интерес и, соответственно, повышает товарную стоимость изделия. Так пальто, сшитое сербскими наёмными рабочими, увеличивает товарную стоимость, если его скроили в Венгрии, пришили к нему английскую бирку, а продают в России. Трудовой процесс, как правило, занимает минуты: прибить палочку, сфотографироваться обнажённым, закрасить квадратик. Однако сопутствующая деятельность (организация и презентация выставок, реклама, пресса, транспорт, страховка, каталоги, фильмы и так далее) требует огромных денег, поэтому стоимость этого процесса входит в совокупную цену произведения.
Соответственно, прибыль по отношению к себестоимости труда увеличивается в разы: современное искусство, производящее неодушевлённый товар, значительно дороже искусства прежнего, которое возилось с процессом одушевления произведения. Разумеется, прибыль от искусства целиком зависит от менеджмента. Объявив данное искусство символом свободного самовыражения, куратор вправе рассчитывать, что цивилизация (которая провозглашает свободу своей главной целью) хорошо данный символ оплатит. Профессия куратора сделалась куда более важной для искусства, нежели работа художника,?— подобно тому, как деятельность генерального менеджера нефтяной компании важнее для бизнеса, чем труд рабочего, стоящего у помпы.
Дешевая энергия — дорогой товар
У нефтяников есть труба, у металлургов — алюминиевый карьер, у чиновников есть так называемый административный ресурс, который можно продавать как газ и нефть. Так неужели автономная область производства — искусство — не может быть использована по тому же принципу?
Подход к искусству стал таким же, как в нефтяной отрасли, где берется дешёвая природная энергия, монополизируется добыча, повышается спрос, а затем устанавливается спекулятивная цена. В актуальном искусстве такой дешёвой энергией стало пресловутое «самовыражение», не обременённое ни знаниями, ни умениями, ни старанием. То, что однажды было предложено авангардом в качестве протеста против коммерциализации искусства, было в последующем времени присвоено и использовано для наживы. Удобство данной энергии в том, что она исключительно легко добывается — практически из любого гражданина, объявленного художником. Разумеется, в этих условиях возрастает роль посредника — того, кто имеет право выдавать сертификат на качество энергии.
Подлинный расцвет художественного рынка оказался связан с постоянным производством дешевой энергии — так называемого второго авангарда, символа свободы победившей демократии. Высказывание Энди Уорхола — «В будущем у каждого будет пятнадцать минут славы» — стало руководством к производству и сбыту. По сути, стратегия современного художественного рынка повторяет стратегию финансовую: замена золотого стандарта на бумажный эквивалент. Во имя движения вперед следует напечатать много купюр без обеспечения, все равно завтрашний прогресс заставит печатать новые.
Устаревшие институты (Министерство культуры, союзы художников) были разумно замещены «школами кураторов» — собраниями тех, кто инициировал художественный процесс. Подобно тому, как золотоискатели огораживают колышками участок добычи, кураторы обозначили участок девственной природы — будущую фабрику звезд. Отменить предыдущую историю искусств, забыть унылых пейзажистов и портретистов было тем легче, что за словосочетанием «союз художников» вставал призрак казарменного общества. Но мы-то теперь строим общество свободы и прогресса! А прогресс можно обслуживать только актуальным искусством, не так ли? Следует начать с нуля — только с неокрепшими душами, не обременёнными знаниями истории искусства, можно шагнуть вперёд. Так возник проект «актуального искусства», соответствующий стандартам художественного рынка развитых капиталистических стран.
Взаимные гарантии неподлинности
У галериста (как у всякого продавца) есть две несовместимые задачи: продвинуть товар, но не дать производителю сменить посредника. Выполнить их просто, поскольку актуальный художник создан именно галеристом, но одновременно и трудно, поскольку этот самый художник сам начинает верить в то, что он — творец.
Галерист — посредник, именно в качестве посредника востребован, но, чтобы его деятельность была успешной, он должен представляться законодателем вкусов. Ситуация забавная: галерист — зависимый человек, ищущий покровительства банкиров и чиновников, опирается на стоящего ниже себя на социальной лестнице художника, чтобы улучшить собственный имидж.
Галерист снабжает вывеску заведения перечнем «своих» художников — у крупных воротил этого бизнеса такой список наполовину состоит из имен известных покойников. Делают так затем, чтобы имена живых оказались в выигрышной компании. Скажем, галерея приобретает литографию Пикассо и офорт Дали — вещи, вообще говоря, тиражные. Однако это даёт право в художниках галереи указывать Дали, Пикассо и какого-нибудь Пупкина с Попкиным — оригинальный набор имён, ничего не скажешь. Подобные перечни схожи с известным списком Павла Ивановича Чичикова, но никто не хватает галериста за руку: все вокруг торгуют мертвыми душами. Чтобы фальшивые списки поднялись в цене, галерея пропускает собрание через музей — отмывает его так же, как рэкетир неправедно нажитые деньги в ресторане и казино. Чтобы музей принял сомнительное собрание, его директора связывают обязательствами правительственные чиновники и банкиры. Чтобы банкир или чиновник был заинтересован в современном искусстве, он должен бояться оказаться немодным и не соответствовать общему положению дел.
Ирония ситуации состоит в том, что все участники современного художественного рынка повязаны взаимным страхом и круговой порукой: невозможно одного из участников уличить во вранье, чтобы не посыпалась вся сложная система отношений и ценностей. Мои квадратики и полоски — неподлинные? Позвольте, а ваши рейтинги что, настоящие? Мои рейтинги ненастоящие? А ваши деньги, простите, какого происхождения?
Время кураторов
Распространено мнение, будто рынок двигает искусство, помогает выявить лучшее произведение. На деле все обстоит прямо наоборот — рынок всегда способствовал забвению крупных художников, концентрируя внимание на салоне. Салон (то есть усредненное представление о моде и потребностях общества) побеждал всегда. Штучный товар рынку неинтересен: Боттичелли, Эль Греко, Рембрандт были забыты и умерли в нищете. Один из величайших художников человечества Козимо Тура (сегодняшний читатель не знает этого имени, зато знаком с успешным фигурантом рынка Энди Уорхолом) на склоне лет писал жалкое письмо, адресованное синьору Эрколе д’Эсте, в котором просил три(!) дуката. Не получил.
Судьбы Ван Гога, Модильяни, Филонова наглядно демонстрируют возможности рынка.
Никакой сегмент рынка не существует отдельно от рынка в целом, в том числе рынок искусства непосредственно связан с основными пунктами торговли — рынком войны, рынком власти, рынком финансов. Надо принять как факт то обстоятельство, что нездоровое общество, принимающее неравенство и нищету внутри самого себя, но вразумляющее далекие народы при помощи убийств, поощряет самовыражение своих подданных в суммах, превышающих стоимость жизни многих бедных людей. Это не такое сложное уравнение, как кажется. Человек, обученный считать прибыль, может учесть и эти обстоятельства. Декоративная функция, которую выполняет искусство, не случайна: многие вещи хорошо бы спрятать, о них хорошо бы не думать. Дикое существование искусства в современном западном обществе довольно точно воспроизводит феномен, описанный выражением «потёмкинская деревня».
Мы живем в мире, где стоимость не соответствует ценности, цена не соответствует качеству, значение не соответствует внешнему виду. Рынок искусств успешно воспроизвёл эти обстоятельства внутри себя.
Инсталляции Дэмиена Хёрста стоят дороже, чем картины Петрова-Водкина или Модильяни, бессмысленный холст Джексона Поллока стоит больше, чем великий холст Рембрандта?— и это происходит ровно потому же, почему пенсии дешевле, чем обед в ресторане.
Если принять логику, по которой самое могущественное государство, являющееся гарантом свободы в мире, законодателем моды, мерилом справедливости, тратит на войну в десятки раз больше, чем на мир,?— если принять эту логику за норму, то можно пережить и логику художественного рынка.
Автор — Андрей Олейник
Изображения:
1 — Дэмиен Херст — Dantrolene, 1994
2 — Сай Твомбли — «Без названия», 1970
3 — Джефф Кунс — «Попай-моряк», 2009–2011
