Воронежская глубина

Мучительный поиск бренда воронежской культуры не дает ощутимых результатов. Перебираются различные символические ресурсы, среди которых и император Петр I, и святитель Митрофан, и писатель Платонов, и многое другое – значимое и достойное. Культурный ландшафт города переполнен в последнее время различными яркими событиями. Но почему-то лидирует «котенок с улицы Лизюкова» – самый узнаваемый образ и в Воронеже, и за его пределами. Что это? Массовое падение культурного уровня населения или сложность воронежской культуры, не поддающейся однозначной, доступной и понятной, выявленности и выраженности? Думаю, что именно последнее.

Есть какая-то загадка, связанная с Воронежем. Он почему-то не «раскручивается» наподобие других регионов, где культура менее богата и самобытна. Здесь особая, почти мистическая ситуация, связанная и с духом места, и с судьбами людей, творившими в нем. Несчастный Мандельштам, поневоле попавший в наши края, был очарован (по его собственному слову, «закольцован») этой синей магмой чернозема. И никакими внешними обстоятельствами не объяснишь «чудо Воронежа» в жизни поэта, в стихах которого именно здесь появились, по словам Анны Ахматовой, «простор, широта, глубокое дыхание». Какое-то странное словосочетание: «глубокое дыхание»! Не «легкое» и именно глубокое, как бы замеревшее на грани непостижимого.

И самого таинственного русского философа Николая Федорова в последние годы жизни почему-то потянуло в Воронеж; и потянул его не только музей, но и черноземная мистика земли, из которой этот музей вышел.

Культура – живой организм, и, как всякое живое, наделенное душой и разумом, она имеет свою логику существования, которую нельзя точно ни постичь, ни описать. Это не значит, что невозможны усилия понимания. Гуманитарная наука уже давно работает с понятием «текст культуры»: это стремление найти «душу культуры», которая проявляется во всех творцах (у каждого по-своему, разумеется!), объединенных общим местом рождения и творивших в этом месте. Конечно, «душа культуры» всегда ускользает, но сам процесс поиска уже значим.

Можно было бы воронежский текст культуры называть «воронежской глубиной». Мартин Хайдеггер считал, что нужно подниматься «в эфир, из глубины своей родной земли», чтобы достичь подлинного творчества. На поверхности культурного слоя залегает воронежская глубина. Как в нее проникнуть?
Текст культуры – прежде всего литературный текст, поэтому и надо идти в литературу. А в России литература и философия так сильно соединены, что их нельзя разъять без ущерба. Иначе нужно постигать философский облик края, в котором более всего проявляется его непостижимая душа, его «темный логос», то есть «воронежская глубина».

Андрей Платонов среди прочего произнес: «Горе во мне живет как вещество». Что это? Просто литературная метафора, художественный образ или нечто большее? Учитывая нелюбовь писателя к эстетизации, можно уверенно сказать, что это художественная правда, то есть истина самой жизни, которая открылась ему во всей полноте в воронежском крае.

Если применить эту оптику мировидения к наиболее видным представителям воронежской культуры прошлого, то можно обнаружить общность жизни и текстов многих ее творцов, связанных одним местом рождения. Суть в том, что трагизм пронизывает не только тексты, но и биографию их создателей.

Платоновское «горе во мне живет как вещество» уже в полной мере проявилось в судьбе Евгения Болховитинова, будущего митрополита Киевского и Галицкого, одного из главных представителей отечественной словесности. В Воронеже на стыке XVIII и XIX веков будущего ученого иерарха постигает неслыханное горе: умирают молодая жена и трое малолетних детей. Можно сказать, что для тех времен подобное не редкость. И все же без всякой мистификации, можно отметить, что именно это событие – какой-то черный вихрь смерти, охвативший бедного префекта духовной семинарии, – сделало из него столпа отечественной книжности. Он как-то сразу понял, что ему нужно делать в жизни, куда направить свои силы. И неслучайно одно из первых жизнеописаний святителя Тихона Задонского принадлежит Евгению Болховитинову.

Святитель Тихон – один из уникальных христианских писателей XVIII века – в жизни терзался сильными духовными муками. Вот это «бремя скорби в душе своей» и заметил Евгений Болховитинов у святителя и выделил ему в своем жизнеописании значительное место.

Здесь открывается важная параллель: эта скорбь духовного лица сродни скорби наших проставленных поэтов Алексея Кольцова и Ивана Никитина – поэтов светских, едва ли даже религиозных. «Нас мучит сердца пустота…» – как бы из воронежской глубины доносятся слова Ивана Никитина. «Душа грустит моя невольно…» – вторит ему по времени несколько раньше Кольцов, имея в виду, конечно же, общую людскую участь.

Нам еще предстоит раскрытие всей полноты их философско-художественного гения, который хоть и был оценен современниками, но не в полную меру. В советский период их «погребли» под титулами «певцов свободы». Ну, а в постсоветскую эпоху этих «депрессивных» поэтов вообще забыли. А у них удивительным образом трагическая жизнь и трагический текст переплетаются, образуя подлинную клеть воронежской глубины.

Советская эпоха, кроме Платонова, разумеется, дала много ярких и самобытных талантов, в которых сквозит запредельный философский свет воронежской глубины. Единственная поэтическая книга Платонова называется «Голубая глубина». Это глубина небес, того невероятного порыва, который захватил поколение поверивших в рай на земле. Горький скепсис, граничащий с отчаянием от осознания невозможности радикального переустройства мира, охватил не только Платонова. Вспоминается Василий Кубанев, чья пронзительно короткая жизнь, как и у Дмитрия Веневитинова, свершилась, не успев начаться.

Оба поэта, связанные с воронежской землей, дают какой-то невиданный образец ни с чем несравнимой мудрости. Кубанев прожигает сознание, когда вопрошает: «Нужно ли вообще жить?» И отвечает: «Нужно, постольку поскольку ты появился на свет. И, однако же, не жить, не появляться – высшее счастье». И усиление этого в поэтической строке: «Быть может, лучшее на свете – не видеть свет».

«Не жить», «Не видеть свет»! Что это?! И это из самой сердцевины большевистской эпохи! Воистину, гений по ту сторону социальных, исторических, культурных реалий своей эпохи. Он зрит в сущее, в ту ипостась мироздания, в которой живет душа мира – душа надорванная, раненая, умирающая, а может, и мертвая. Мертвая душа мира, наверное, открылась и евгению Болховитинову, и Тихону Задонскому, и Алексею Кольцову, и Ивану Никитину, и Андрею Платонову, и Василию Кубаневу, и Алексею Прасолову…

Думаю, и Гавриилу Троепольскому, и Владимиру Гордейчеву, и Анатолию Жигулину, и Владимиру Фетисову – наверное, последнему аристократу духа, чья трагическая мудрость жизни и философии далеко превосходит по уровню благородства жизнь многих современников.

Алексей Прасолов, всегда «томимый тягой первородной», только он мог написать такие страшные строки: «От рук отца – бездомный холод». Он как бы видит, чувствует изнутри темную изнанку мира и кричит в пустоту неслышащих его современников. Такова судьба всех творческих, то есть миром раненных людей: их никогда не слышат, не слышат вовремя…

Анатолий Жигулин в такт никитинской думе пишет: «Жаль, что ты неповторима, // Жизнь прекрасная моя». И это не стенание человека атеистической эпохи, как скажет современный «верующий». Это горечь поэта, познавшего истину бытия на все времена.

Кольцов, Платонов, Прасолов… так много выпало на долю современного культурного ландшафта. Он ее не выдерживает и просто не замечает, успокаивая свою совесть краеведческими изысканиями.
Понятно, это не полный список. В творчестве этих авторов наиболее полно проявилась особенность мировидения, весьма и весьма характерная для воронежского края. У всех есть что-то истошно близкое и родное, печальное. И не только один Платонов сейчас должен звучать, но и все, поскольку каждый несет в себе печать глубокой родины.

Неправильно этих писателей называть депрессивными, пессимистами и «проч.» Они, конечно, не вписываются в формат той модели счастливой и успешной жизни, которая исповедуется сегодня большинством. Именно эта печаль воронежской глубины и есть источник подлинного творчества, именно отсюда выход из «родного во вселенское». И если не прикоснуться к ней, то творчество (да и жизнь!) пройдет по касательной.

«Власть места» очень велика, и сейчас важно увидеть проявления этой интонации воронежской глубины и у более современных авторов. По-хорошему сейчас нужен воронежский литературный миф, которого, увы, еще нет. Вся проблема в том, что миф не конструируется искусственно: ни в голове теоретика культуры, ни в департаменте культуры его не создать. Миф сам рождается, когда приходит время. Значит, время еще не пришло?

Владимир Варава
Иллюстрация Михаил Супруненко