Третий Платоновский фестиваль войдет в историю города благодаря не только выступлениям музыкантов и артистов мирового класса, но и неожиданно громкому скандалу. Напомним, на первом показе «Педагогической поэмы» эстонского Театра NО99 один из зрителей объявил актеров шарлатанами и призвал публику покинуть зал, протестуя против низкопробной и издевательской постановки.
Инцидент обсуждали и продолжают обсуждать те, кто видел спектакль, и те, кто знает о нем понаслышке. Ломают копья как профессиональные критики, так и домохозяйки. Частный случай стал поводом для размышлений самого разного порядка – о пределах допустимого в искусстве, о содержании Платоновского фестиваля (на который тратятся и бюджетные деньги) и даже, простите, о «тайных планах либерастов» по расшатыванию моральных устоев всего воронежского населения.
Почему в спектакле по мотивам повести Макаренко эстонцы не использовали ее сюжет и текст? Для чего в современном театре так часто ругаются матом и оголяют тело? Зачем привозить в Воронеж такие постановки и как их понимать? Теперь, когда страсти улеглись, мы попросили экспертов высказаться на этот счет.
Макаренко вверх тормашками
Александр Вислов, театровед, критик, член экспертного совета Платоновского фестиваля:
– Я почитал в интернете, что пишут воронежцы по поводу «Педагогической поэмы» эстонского Театра NО99, и пришел в ужас. Дело даже не в том, что спектакль пытались сорвать, что зрители уходили из зала – это, в конце концов, нормально. Но уровень восприятия и дискуссии страшно огорчает.
Не буду комментировать уж совсем смешные претензии – почему эстонцы играли на эстонском с субтитрами и мыли пол на сцене, почему людям не объяснили заранее, что «актуальное искусство» не следует понимать как просто «очень важное искусство». Много глупостей сказано с разных сторон.
На мой взгляд, Театр NО99 – один из лучших на постсоветском пространстве. Может быть, самый лучший – с точки зрения даже не художественного уровня (хотя он, безусловно, высок), а стремления заниматься острыми проблемами, стоящими перед их страной и нацией. Поэтому мнение некоторых воронежских комментаторов о том, что эстонцы планировали расшатать наши ценности, приехали нас учить и заголялись, чтобы оскорбить русского зрителя, – абсолютно необоснованно.
Эти ребята работают прежде всего с национальным сознанием (выходя на общечеловеческие вопросы, естественно). У них была потрясающая акция «Единая Эстония»: театр объявил, что учреждает политическую партию и идет на выборы. Не представляете, какой переполох начался среди политиков, на телевидении несколько месяцев шли дебаты! Потому что артисты, как люди молодые, честные и открытые, стали называть вещи своими именами. Партия набрала какой-то рейтинг и провела в крупнейшем концертном зале Эстонии учредительный съезд, в конце на сцену вышел режиссер Театра NО99 Тийто Оясоо и произнес совершенно фантастический текст о том, что эстонцы – поротая нация, нация батраков, которая никак не может от этого ощущения забитости освободиться. Он призвал сограждан посмотреть на себя трезво и понять, что с ними происходит, а в заключение сказал: «Спасибо, все свободны!». И эта фраза зажигалась на экране: «Все свободны». Потом у них был спектакль «Как объяснить картину мертвому зайцу» – против проводимой в стране культурной политики (там тогда был министр культуры, чья фамилия по-эстонски звучала как Заяц).
Понятно, что в «Педагогической поэме» попытка сбросить гнет системы Станиславского увязана и с попыткой освободиться от травматичного советского наследия. Эта тенденция вообще характерна для прибалтийского театра – причем она не в последние годы зародилась, а в доперестроечное время. Они имеют право относиться к советизации по-своему, изживать травму.
Эстонский спектакль, который говорит о самовоспитании и самосознании творческого человека, об актере в широком смысле слова, о механизмах освобождения от комплексов, о том, что мешает наслаждаться жизнью, – высветил как раз закомплексованность нашего обывателя. Показал разницу между относительно свободным европейцем и зажатым россиянином. Сравнивая Таллинн и мой любимый Воронеж, ощущаешь различия и в бытовой культуре, которая влияет, в том числе, и на восприятие театра в обеих странах. Наружу вдруг полезло все самое дремучее, что есть, к сожалению, во многих из нас. При всей неприятности ситуации это последствие гораздо более важно, чем конкретный скандал и ощущения нескольких сотен зрителей.
Пожалуй, злую шутку здесь сыграло название – увидев в афише «Педагогическую поэму», многие пошли «на Макаренко», не прочитав, в рамках какой программы это будет показано. А тех, кто мог бы стать идеальным зрителем для такого спектакля, название и имя Макаренко, напротив, отпугнуло. В Эстонии, конечно, люди понимают, что от Театра NО99 нельзя ждать чего-то в стиле экранизаций 1950-х годов. Но как надо было предупреждать Воронеж?.. Я не очень понимаю.
Почему воронежские зрители, которые с таким напором защищали культуру от «Педагогической поэмы», не протестуют, например, против той пошлости, которая льется на нас каждый день по федеральным телеканалам? А ведь это в миллионы раз страшнее, чем ругательное слово, написанное на мониторе над сценой, или голый зад актера. Удивительная система двойных, даже тройных стандартов, избирательная мораль, дикий великорусский шовинизм – вот что мы можем в себе увидеть благодаря этому скандалу.
Мотивы и источники
Марина Давыдова, главный редактор журнала «Театр», арт-директор фестиваля NET (Москва):
– Говоря о ситуации вокруг спектакля «Педагогическая поэма», показанного в Воронеже, следует напомнить, что в современном театре название на афише очень часто просто указывает на некое произведение, вокруг которого режиссер плетет вязь ассоциаций. Того же «Гамлета» можно поставить «буква в букву», а можно сделать так, что исходный сюжет будет с трудом просматриваться в спектакле. То есть классический текст в данном случае служит просто трамплином для фантазии режиссера.
Огромная часть спектаклей современного фестивального, продвинутого, не рутинного театра – это как раз театральные сочинения по мотивам тех или иных произведений. К примеру, Жозеф Надж в прекрасном спектакле «Войцек» отталкивался от пьесы Георга Бюхнера, но Бюхнера в этом театральном сочинении было не узнать. Просто режиссеру было важно обозначить на афише, что именно послужило отправной точкой для его фантазий.
Эта практика распространена настолько широко, что вопросы «соответствия первоисточнику» уже давно не обсуждаются. Подготовленный зритель понимает условия игры. Идя на спектакль под названием «Педагогическая поэма», в анонсе которого указано: «создан по мотивам произведений А. Макаренко и К. Станиславского», такой зритель не ждет, что он увидит на сцене театральную иллюстрацию книги Макаренко.
Эстонский спектакль я впервые смотрела именно на Платоновском фестивале, и должна сделать комплимент воронежскому зрителю. Во время действия из зала ушло не больше 4–5 человек, остальные смотрели с огромным интересом, а в конце была просто овация! Будучи сама директором фестиваля, я наблюдала за публикой не без зависти. Потому что в Москве у некоторых зрителей тоже присутствует зашоренность, но там она сопровождается еще и высокомерием. А в Воронеже видна открытость публики, способность воспринимать необычные для здешних широт театральные высказывания. Значит, два первых Платоновских фестиваля сделали свое дело – аудитория сформирована.
Что касается получившего большой резонанс инцидента со зрителем, который устроил в зале скандал, то по описанию, это просто поведение городского сумасшедшего. Такие встречаются везде. Я вполне могу себе представить, что подобное случилось бы в Гамбурге или в Авиньоне с отдельно взятым человеком. Просто там это, в отличие от Воронежа, вряд ли стало бы поводом для шумихи в СМИ.
Эстонский Театр NO99 я знаю очень давно и считаю одним из самых интересных в Прибалтике, а режиссера Тийта Оясоо очень талантливым человеком. Оценивая «Педагогическую поэму» совсем уж по гамбургскому счету, я бы сказала, что постановка несколько затянута, есть некоторые внутренние повторы. Но в целом это удивительно интересно придумано и сделано с какой-то поразительной свободой, фантазией, драйвом. Умный и глубокий спектакль.
Когда мат теряет значение
Марина Дмитревская, главный редактор «Петербургского театрального журнала», профессор Санкт-Петербургской театральной академии:
– Вопрос о том, что важнее на сцене – «тьма низких истин» или «возвышающий обман» – вопрос сложный.
Я никогда не матерюсь, не выношу уличного сквернословия, но спокойно читаю Юза Алешковского.
При этом есть вопросы. На всю «Войну и мир» – одно матерное слово. Что, Толстой не реалист?.. А почему Островский, в совершенстве владевший замосковорецким матом, не пытался имитировать его в пьесах? А Володин, прошедший окопы? А Вампилов, выросший в пьяном бурятском Кутулике?
Почему театры пользуются эпатажными приемами и нецензурной лексикой? Да потому, что им нужно вырвать благополучного обывателя из кресла!
Нет, конечно, театр может и должен быть местом радости, праздника, игры, он вправе уводить зрителя в сказочную «Иллирию», сцена может быть местом эмиграции – претворения реальности в художественный мир. От грязи улиц, бедности, тревоги людям хочется на три часа убежать в легкий нереальный костюмированный мир, непохожий на их жизнь, освещенную тусклой лампочкой на неремонтированной кухне. «Гармония искусства должна компенсировать дисгармонию окружающей жизни», – считал Николай Карамзин, и был прав.
Но поскольку в последние десятилетия власть указала театру его место в ряду прочих досуговых развлечений (пляши, развлекай, жги, зарабатывай себе на колпак с бубенчиками!), он, бедный, привыкший не развлекать, а «истину царям с улыбкой говорить», неловко разоделся в пух и перья и стал неумело увеселять публику.
«В старой Москве все было дешево – говядина, театр и человек», – писал сто лет назад замечательный критик Влас Дорошевич. Сейчас цены изменились. Подорожала говядина и окончательно подешевел российский театр. На «Золотой маске» и прочих фестивалях мы видим искусство. Но, уверяю вас, стоя перед сводной афишей любого города, вы насчитаете 99 процентов спектаклей, поставленных в коммерческих, а не художественных целях.
Театр, кинутый на панель самоокупаемости, постепенно привык быть шутом, а публика – держать его за придворного балагура. И наглое, глупое, хамское искусство, как Фортинбрас, захватило наш театр. Оно опоило зрителей дурным пойлом, заняв крысиной отравы у тупой сериальной мафии. Сегодня мелкобуржуазный, бульварный театр, лакейски «прогнувшийся» под необразованный вкус «новой буржуазии», ограждает зрителя от серьезного переживания или переосмысления действительности. Этому и противостоит искусство протестное.
Да, оно есть на фестивалях. Например, совсем недавно на фестивале «Молодые театры» в Омске я присутствовала при той же реакции зала, что видели воронежцы на «Педагогической поэме». Словенский театр играл политический спектакль «Будь проклят тот, кто родину предаст». Балканские парни, обнажившие в начале причинные места и поименовавшие потом до конца, без вранья, беды и язвы современного мира, оголившие не пенисы, а суть мира без опор и суть своей продажной профессии, так перевозбудили неподготовленный зал в вечерних нарядах и чиновных его представителей (да и меня завели!), что пришлось на следующий вечер выходить перед залом и предупреждать, что провокация – суть этого отличного спектакля, который бил зал по голове. Наотмашь. Но на обнаженке мужских членов спектакль покинуло куда меньше зрителей, чем на тексте про омского мэра, допустившего окончательное загрязнение Иртыша и Оби… Эти ребята буквально гнали из зала тех, кто не готов слушать их жесткие дебаты.
Они, ударенные войной, понимающие, что «советская цензура – фигня по сравнению с либеральным капитализмом», под песню «Ты защищаешь народ от народа своего» истово ищут истину. И не находят. Художник ли Лени Рифеншталь? И как Кустурица мог снимать во время войны? Петь ли со сцены песню, написанную фашистом и предателем? Сарказм их по отношению к себе так же жесток, как и по отношению к миру, в котором они живут. Безумному миру, в котором все связано и все связаны. Они приговаривают себя, театральных конформистов, так же, как приговаривают нас, сидящих в зале: «Что уставились, суки русские?» И холодно констатируют: их профессия тоже сучья… Удар словенцев приняли немногие. А я испытывала радость от прямой речи без примеси гламура.
Каждый случай в театре индивидуален. Неважно что – важно зачем. Телесность и мат вполне существовали в русской культуре и до ХХ века, но были поляризованы области их бытования (народная культура, Афанасьев – с одной стороны, салонная традиция, Барков – с другой). Мат был табуирован, как и некоторые действия. Сегодняшнее употребление мата – не мат, это сквернословие, на которое снято табу, как и на сокрытие голых задниц (пупков). Можно плевать, гадить, прилюдно трахаться и материться. Это черта современной цивилизации, но едва ли культуры.
…А самый эротический в своей жизни спектакль я видела у Бергмана («Мизантроп») – и там не было ни одной обнаженки. Как только она появляется – телесность исчезает. Как только на сцене появляется мат – он теряет свое значение… По-моему.
Не бойтесь злобных зрителей
Эдуард Бояков, театральный продюсер и режиссер, ректор Воронежской государственной академии искусств:
–Не могу сказать, что мне эстонский спектакль особо понравился. Но я защищаю право привозить его на фестиваль – с соответствующими уведомлениями, начиная от рекламных анонсов и заканчивая объявлением на двери в зрительный зал. Кстати, на следующий день после скандала на «Педагогическую поэму» пришла молодежь (которая и должна была там быть), люди приняли спектакль, веселились и хлопали.
Нужна коммуникация с публикой. Театр «Практика», которым я до последнего времени руководил, привез в Воронеж спектакль «Бабушки», потому что он универсальный, во время его показов люди плакали и в Лондоне, и Базеле. И вот теперь, когда здесь увидели, что такое документальный театр, заинтересовались – можно показывать и более жесткие постановки, например, «Жизнь удалась», где речь идет о грубости, жесткости, потере базовых моральных устоев, о вранье, предательстве, беспробудном пьянстве, беспорядочном сексе… Потому что зритель уже будет верить, что мы это делаем не ради выпендрежа, а чтобы разобраться в действительности. Что мы своих героев любим.
Платоновский фестиваль – очень мощный, один из лучших или даже лучший в России по программе. Но он элитарный – и в хорошем, и в плохом значении этого слова. Хороший аспект в том, что вводить человека в элиту общества должна как раз культура, а не принадлежность к списку «Форбс» или обладание неким количеством торговых центров. Эту функцию фестиваль выполняет с блеском. Коммерсанты, подчас следуя примеру губернатора, начинают ходить на концерты, что, кстати, очень примиряет академическую элиту с политической. Но есть и оборотная сторона «элитарности» – очевидный ценз, культурный и финансовый, формирование определенного типа зрителя. На всех фестивальных мероприятиях явно не хватало молодых людей – в том числе на спектаклях, скажем так, молодежной тематики. Студенческой программы не было…
Если и дальше ориентироваться на узкую социальную группу, фестиваль получит мину замедленного действия. И те зрительницы, которые сегодня благодарят за возможность увидеть спектакли Додина и Женовача, быстро начнут указывать дирекции, какой длины юбки должны быть на артистах и какие лексические рамки они должны соблюдать. Псевдотрадиционалисты, псевдоинтеллигенты способны вести себя очень злобно. Если же привлечь внимание студентов, которых в городе 140 тысяч, то этот перспективный зритель сметет все билеты на актуальные постановки и еще спросит, почему так мало «эстонских спектаклей»!
Татьяна Ткачева, Лев Лазаренко («Российская газета»)
Фото Леся Полякова
