8 июня 2015 года на Этико-философском семинаре имени Андрея Платонова выступил с докладом философ из Польши Михал Мильчарек. Доклад назывался «Петербург и Черноземье: метафизика окна и земли».
Следует сказать пару слов о докладчике. Михал Мильчарек – аспирант Ягеллонского университета (Краков, Польша), переводчик (он перевел на польский Н.Ф. Федорова), писатель, путешественник и русофил. Михал путешествует по России автостопом. Воронежская область – это уже 69-ая область России, в которой он побывал. Михал регулярный участник Федоровских чтений. На прошлогодних летних Федоровских чтениях мы с ним и познакомились. Он только приехал стопом в Сасово (это под Рязанью), а я как раз собирался уезжать из Сасово – тоже стопом. Так что встреча была недолгой, но это не суть. Мы с Михалом, наверное, могли бы встретиться (и не раз) где-нибудь по дороге; а быть может, что и встречались, когда я ехал на машине в один конец России, в то время как он ехал в другой, кто знает! Суть, конечно, заключается не во встрече, и даже не в невстрече, а в том, что, как писал русский философ Георгий Гачев, Россия стягивается любовями странствующих по ней людей. И нужны эти странники России — «верно, для того, чтобы усиливались духовные тяготения и чтобы стягивалась из конца в конец вся необъятная Русь перекрестными симпатиями рассеянных по ней существ, чтобы, как ветры, гуляли по ней души тоскующих в разлуке — и таким образом бы народ, который не может на русских просторах располагаться плотно, тело к телу, но пунктирно, — чтобы этот народ тем не менее представлял бы собой монолитное спаянное существо, единую семью, — и вся бы Русь, земля, родная, бедная, сочилась, дышала и была бы обогрета любовью. Отсюда в России у каждого человека такое щемяще-живое чувство родины — ибо ее просторы не пустынны, но овеяны, перепоясаны любвями» (Георгий Гачев, Русский эрос). Вот и Михал признался в своем докладе, что к России испытывает необъяснимую любовь, и эта его любовь, с которой он странствует по русским просторам, тоже соучаствует в стягивании России в единое целое. И иначе и быть никак не может, потому что Россия тянет к себе, влюбляет в себя странной и страшной, тоскующей и страдающей, русской всечеловеческой любовью. И не деться никуда миру от этой русской любви, от русского Эроса, это особенно хорошо понимается в странствиях по России, потому что видишь тогда, что Россия — везде…
Везде Россия, и слава Богу! Везде Россия, такая разная и в то же время одна и та же Россия. Как гераклитовский огонь, который всегда в движении и в то же время остается самим собой благодаря своему Логосу. Страсть странствовать по России не есть ли стремление отыскать этот самый русский Логос, который позволяет России постоянно менять и оставаться собою? Сидя на одном месте, разве можно увидеть подлинное разнообразие русской шири? Вот и стремится русский человек сорваться с места, влекомый русским простором, зовут его черноземные поля, северные леса, алтайские горы, забайкальские степи… Всё это Россия. Одна единственная. Бесконечная и вечная Россия. И русский Эрос, и русский Логос живут здесь и действуют. Русский Логос, сокровенный и потаенный где-то в глубине русской шири, и русский Эрос, вырывающийся из глубины русской души. К русскому Логосу человек тянется, и тяга эта – из русского Эроса. Встреча этих двух начал, возможно, будет знаменовать одно из важнейших события в истории, а пока что мы существуем в зазоре между этих двух начал, в пространстве тяги между ними. Существуем и странствуем. И пока мы странствуем, нам открывается Россия во всем своем разнообразии. Вот и Михал Мильчарик открыл для себя в своих путешествиях по России многое и постарался этим поделиться.
Уже из самого названия доклада Михала видно, что он собирается сопоставлять Воронеж и Петербург. Но любители культурологических исследований сильно разочаруются, если подумают, будто Михал будет сравнивать петербуржский текст с Воронежским и кропотливо анализировать филологические и культурологические особенности этих феноменов. Михал в своем докладе показал пример подлинной и живой культурно-философской рефлексии, можно даже сказать – медитации, когда не просто излагается заготовленная мысль, но на глазах у слушателей-зрителей разворачивается живая мысль, и неизвестно, куда он повернет дальше.
Так, Михал исходил в своем докладе из своей собственной интуиции, которую вкратце можно выразить (именно вкратце и приблизительно, поскольку Михал, как он и сам признался, склонен более к художественному философствованию, нежели к точному и наукообразному, с выверенным до мелочей понятийным аппаратом, не признающим метафор, и именно поэтому любое переложение мыслей, озвученных Михалом, будет в то же время и переводом его мыслей и их переосмыслением) так: Петербург как город есть, прежде всего и изначально, идея, то есть вымысел, и этот вымысел принадлежал одному человеку. Царь и Император Петр Великий, таким образом, сознается в рамках этой интуиции еще и как великий метафизик, ибо Петербург, следуя из этой интуиции (Михал этого не сказал, но он верно уловил суть) есть своего рода метафизика, выстроенная в камне.
Это — метафизика смерти. Её создатель не случайно основал город на болоте, где стоячая вода и где по идее просто не может быть город, где не должно быть города. Вода традиционно ведь в фольклоре ассоциируется со смертью, символизирует смерть. И Император Петр Метафизик работает с водой как с материалом, оковывает её гранитом, предписывает ей русла и формы. И вода-смерть в мифологическом пространстве Петербурга обретает формы, предписанные Петром. Петр Метафизик символически побеждает воду как символ смерти, и его город есть, прежде всего, метафизика, застывшая в камне.
Совсем не то в Черноземье, в Воронеже. Михал поделился своим впечатлением: в Петербурге недостает бытия, ибо город стоит на воде, стоит как воображение, фантазия, в Черноземье же бытие в обилии, как в обилии здесь чернозем, и его просто некуда деть. Из обилия бытия произрастают проекты по устройству бытия, наподобие федоровской философии общего дела или платоновского огненного коммунизма. Бытие в Черноземье ощущается как земля, как солнце, как материя, как пространство. Проект обустройства этого бытия ни в коем случае не может остаться лишь химерой, лишь идеей, этот проект обязательно выйдет в поле и начнет проводить туда электричество, строить реакторы по переработке воздуха в энергию или башни для долгосрочного хранения тонн говядины, — строить Чевенгур, одним словом. То, что эти проекты раз за разом не удаются – не умаляет их реальности, причем реальности чрезмерной. В этой чрезмерной реальности русского бытия мы и живем.
Живем и творим, от тоски и любви вспахивая снег и проводя электрические столбы в пустое поле ради увеличения удельного веча счастья во всем человечестве. Однако это доминирование этической составляющей в проектах обустройства бытия в Черноземье не является исключительным. Ведь во времени русской культуры пока в Чевенгуре обустраивают бытие для счастья всего человечества, в Петербурге Раскольников убивает старушку тоже ради счастья всего этого будущего человечества! Впрочем, конечно же, если у чевенгурцев коммунизм есть соборный проект, то у Раскольникова есть лишь его одинокая и больная идея, но главное, что в обоих случаях (и в случае соборного проекта, и в случае больной единичной идеи) доминирует этическая составляющая. Это характерная особенность русского сознания, которую исследователи называют этикоцентризмом. Неправильно утверждать, что Петербург как метафизика исключает этику, точно так же нельзя утверждать ни в коем случае, будто Черноземье рождает сугубо этические проекты переустройства бытия. Проблемы счастья, сострадания, добра, зла и смерти сохраняют свою актуальность на всем человечеством духовном пространстве, тем более в русском духовном пространстве, от Петербурга до русского Юга и от Черноземья дол Сибири, хотя, безусловно, в каждом пространстве имеются свои местные особенности в осмыслении этих проблем. Россия в этом смысле совершенно уникальное духовное пространство, которое включает в себя великое множество национальных образов мира, которые не просто вынуждены соприкасаться между собой ввиду того что они все существуют в рамках одного государства, — нет, здесь дело не в государственности, которая как таковая также есть лишь следствие, но не причина, — Россия уникальна именно потому, что здесь множество национальных образов мира контактируют в свободе своих собственных горизонтов бытия: здесь есть обилие черноземного бытия, недостаток призрачного бытия Петербурга, здесь есть и Москва Вечная с её державным славянофильствующим бытием, здесь и далекое холодное бытие Сибири, распластанное по древним степям, по темным дремучим лесам и высоким горам… — Россия в этом смысле источник бесконечных культур-философских открытий, откровений и вопрошаний. Говорить о России можно бесконечно, и пока мы не перестаем говорить о России, мир продолжает существовать.
Возвращаясь к докладу семинара. Михал не просто продемонстрировал живую философскую рефлексию своим докладом, он также напомнил нам о русском просторе, напомнил о чуде нахождения в России, о метафизике родного места, о философии отчего края. Примечательно, что это сделал философ из другой страны, из другого народа (у которого традиционно сложные и противоречивые отношения к России).
Мы часто не замечаем, где мы живем, забываем, по какой земле ходим, не знаем, что за сокровища зарыты в этой земле! Национальный германский философ Фридрих Ницше (который в то же время и глубоко русский мыслитель!) писал: «Глубоко рой там, где пришлось тебе стоять, ведь в недрах клад!». Следовать этому завету – значит сокровенно вглядываться в родную почву, питаться её соками, болеть за её судьбу.
