Евгений Гришковец: осиновые колья в грудь Пелевина и Сорокина

Разговор о самом главном

Это безусловно неординарный и неоднозначный человек. Не так давно он приезжал в Воронеж со спектаклем «+1», и мы не могли упустить случай пообщаться с ним – на самые разные темы.

ВК: Спектакль «Зима» шёл у нас когда-то в Камерном театре, хорошая была постановка. Как вы вообще относитесь к тем или иным режиссерским трактовкам ваших произведений?
Евгений Гришковец: Да, «Зиму» ставят больше всего, и, в основном, студенты-выпускники режиссерских отделений. А спектакль Михаила Бычкова действительно был удачным, трогательный такой…. Смотрел его на «Золотой маске», жаль, конечно, что не стал он тогда лауреатом. Бычков отнесся к моей пьесе очень нежно, он сделал из нее сказку, что, собственно, и хотелось мне видеть. Есть лишь две постановки «Зимы», которые я очень люблю – это воронежская у Бычкова и в московском Молодежном театре.
Впрочем, могу рассказать о новой пьесе, которую я написал, — она большая, двухактная и называется «Уик энд» — думаю, что у неё история постановок тоже будет весьма скудная. Первым за пьесу взялся Иосиф Райхельгауз, спектакль вышел таким… ну, то есть было ясно, что режиссёр вообще не занимался пьесой. Зато мне очень были по душе постановки моих пьес, сделанные во Франции – занимался этим невероятной чистоты человек, который ставил их просто, не насыщая никакими фокусами, ничего дополнительно не выдумывая. А в России большинство постановок моих пьес мне не нравятся, да. Режиссёры полагают, что вот если они берутся за Гришковца, то должно быть обязательно смешно.

ВК: Не должно?
Е.Г.: Природа смеха в моих пьесах не юмористического свойства, это радость узнавания. А режиссёры – они, как люди с наркотической зависимостью, хотят обязательно, чтобы был смех в зале. И добиваются его любыми способами: ужасными клоунадами, какими-то фокусами, аттракционами. Поэтому вот писали с Аней Матисон эту пьесу «Уик энд» и, отчетливо понимая, что хорошей постановки вряд ли дождемся, просто издали её книгой. Как в старые добрые времена выпускали пьесы книжками, а люди просто могли их почитать. Эта пьеса — она очень современная, острая, большая, многофигурная. Там пятидесятилетний герой…ну, в общем, о таких сейчас не пишут. Молодые драматурги приходят волной, разбиваются об этот мир, и всё это страшно несамостоятельно. Конъюнктура, которая сложилась в нашем драматургическом пространстве, по сути, не русская, даже не российская. Она вторична по отношению к немецкой, английской драматургии – то есть, налицо крайняя социальная заточенность и абсолютное непонимание того, ради чего существуют искусство и театр. Поэтому я часто становлюсь на сторону ретроградов, когда имеем дело в провинции с так называемой современной драматургией.

ВК: Так ведь вы сами из провинции, и больше десяти лет в Кемерово занимались как раз тем, что мы сейчас зовем современной драматургией. Или я не прав?
Е.Г.: Нет, мы с самого начала учились делать искусство, мы не занимались манифестами. Манифест и эксперимент – это, конечно, дело увлекательное, но тогда не нужно обижаться, что тех, кто ими занимается, не любят и не принимают. Российская современная драматургия занята лишь одним вопросом – «могу ли я?», «позволено мне это или нет?», но это слишком ничтожная задача, чтобы называться искусством.

ВК:Вот вы сейчас упоминали, что издали «Уик энд» так, чтобы его могли именно читать. А вот как вы относитесь к очень модному сейчас направлению театральных читок?
Е.Г.: То есть люди приходят фактически послушать пьесу, да? Так это история не наша, английский театр во многом зиждется на таком внимательном и аккуратном зрителе, который приходит послушать новую пьесу. Ну как… ну что это?.. Ну, пожалуйста, читайте…

ВК: Я задал вопрос потому, что не совсем понимаю природу этого поветрия.
Е.Г.: Слушайте, ну… это профанация, конечно, абсолютная. Этим заниматься не нужно. Потому что литературу человек должен читать самостоятельно. А тут мы в итоге получаем что-то вроде аудиокниги. Это же подмена понятий, культура используется в каком-то смысле как сфера обслуживания: пока еду в пробке, могу послушать Бунина. То есть здесь нарушается очень важный принцип, потому что литературу нужно читать, а когда она в первом лице звучит, восприятие меняется. И при этом — не спектакль. Это непонятно что – и это не нужно. Впрочем, хотят – пожалуйста, в конце концов, это даже красиво звучит – читка пьесы! «Мы пойдем и послушаем пьесу!» Когда сидит человек с книгой в руках и сам читает – к нему есть у меня некое уважение… Читка пьесы… Ну, хоть не пьют водку, знаете… В общем, это изображение какой-то деятельности. Фикция.

ВК: Имитация бурной деятельности?.. Вот вы сказали: «Человек с книгой – к нему уважение». Но, опять же, человек, читающий бумажную книгу, сегодня уже анахронизм, а вот если с планшетом, с электронной книгой – другое дело…
Е.Г.: Сейчас слишком быстро всё произошло. У меня даже теща купила электронную книгу. Сама. И поехала с ней на курорт, потому что это удобно. Я думаю, что со временем произойдёт расслоение, потому что всё равно восприятие книги должно быть таковым, каким его задумывал автор. Вот задумывал Толстой четыре тома «Войны и мира», и вот должны быть именно — тома. А когда ты читаешь Толстого в электронном виде, то это превращается в такой текущий текст и ощущение от него… Вот была виниловая пластинка, а потом появился компакт-диск. Что случилось после этого: в компакт-дисках сама композиция альбомов, которые записывали музыканты, изменилась по той причине, что у пластинки было две стороны, и её нужно было переворачивать. И всегда первая песня была хитом, как на первой, так и на оборотной стороне. И мы имели двухчастную композицию.

Я почти уверен, что люди, которые прогнозируют исчезновение бумажной книги, ещё даже не представляют, в каком виде будет существовать текст, если уйдёт книга. Компьютеры уже сейчас имитируют бумагу. Ну, то есть когда мы работаем на компьютере, перед нами лист А4. И электронные книги тоже изображают бумагу. Со временем это заигрывание с бумагой закончится, когда люди совсем от неё отвыкнут. Но я уверен, что большая литература, которая была написана на бумаге и предполагалась в виде книги, она так и останется бумажной. А просто появится литература, которая изначально будет существовать в электронном виде, не разделенная на тома, на страницы, на какой-то объем. Не будет толщины книги – она будет сразу задумываться в байтах даже самим автором. И она будет совершенно органично существовать на электронном носителе. А вот «Война и мир» станет сопротивляться этому носителю.

ВК: Ваше предсказание оптимистичное или пессимистичное?
Е.Г.: Это просто констатация факта. Но на ближайшее время я смотрю довольно пессимистично, потому что люди никак не могут наиграться с электроникой, с цифровыми этими носителями и гаджетами, — они пока в восторге от себя и от всего этого. Потом успокоятся и всё расслоится. Но та литература, которая изначально будет задумываться для интернета, её переносить на бумагу не надо, бумага не выдержит этого.

ВК: Вы в числе первых русских драматургов, вслед за Вампиловым, исключили из драмы действие. Практически полностью. И перенесли взгляд зрителя на человека и его переживания. Некоторые считают вас реформатором, который сегодня «дозакручивает гайки», продолжая вампиловские традиции. Какой, с вашей точки зрения, будет литература конца нынешнего века?
Е.Г.: Вас интересует мой прогноз на русскую литературу?..

ВК: Да, скажем, лет через пятьдесят.
Е.Г.: Главное в русской литературе, самое главное — это гуманистическое направление. Я надеюсь, через пятьдесят лет точно уже все наиграются, и всем надоест этот сраный постмодернизм! Люди основательно забьют кол в его гроб и в творчество этих самых Пелевина и Сорокина, навсегда. Пригвоздив их непосредственно к литературе 90-х годов, а не всего XXI века, потому что никакого отношения к XXI веку они не имеют.

ВК: Кол, разумеется, осиновый?
Е.Г.: Ну конечно, а какой же ещё? Чтобы такое больше не возрождалось. Эта литература больше похожа на боевой листок, на какую-то многотиражку. То есть чудовищное качество и при этом большое желание быть замеченными и любимыми. Очень смешно Тарковский сказал про Евтушенко: хочет, чтобы его любил не только Леонид Ильич Брежнев, но и девушки. Много таких писателей сейчас наблюдаем, они хотят греться около власти, но при этом изображать из себя мачо. Такой мачизм — забавный и околополитический, но это всё, конечно, как шелуха отлетит. Я очень надеюсь, что опять возродится тот самый крепкий и внятный русский реализм, соцреализм — как угодно! Что мы обязательно увидим лет через десять (раньше вряд ли!) появление писателя — на сегодняшнем материале, в сегодняшней эпохе — уровня, например, Астафьева. Я тоскую по такой литературе. И непременно в течение полувека всё как-то осознается, произрастёт какой-нибудь новый Фазиль Искандер. В этом есть абсолютная необходимость — в гуманистическом и чудесном литературном слове на русском языке.

И вся эта бабья литература — мелкотравчатая и кружевная — ей тоже будет дана оценка, и она отойдет чуть в сторонку. Да, литератор стал в России зарабатывать существенно меньше денег, и в социальном смысле это занятие перестало быть престижным; ему приходится уходить в смежные профессии, писать какие-то чудовищные сценарии для сериалов… Чего только не приходится делать. Наши писатели 60-70-х годов прошлого века — они крутые люди были. Они круто одевались, круто жили, они ездили за границу, курили трубки, ходили в твидовых пальто… они были красавцы. А сейчас мы видим какую-то немножко клоунаду. Я понимаю, что если не вести блоги, не заниматься всякой фигнёй и суетой, не шустрить по стране с какими-то творческими встречами и по книжным ярмаркам, если не участвовать в тв-шоу – то только писательским делом очень сложно нормально зарабатывать. У меня совсем другая история: я играю спектакли, зарабатываю только искусством и ничем другим. На это уходит много времени, конечно, но поэтому я и сочувствую нынешним писателям, ведь уменьшились их тиражи по причине того, что наши произведения воруют наши же читатели, то есть скачивают книги в интернете и обворовывают самих себя…

ВК: Расскажите про экспедицию «Русская Арктика» двухлетней давности, в которой вы участвовали. Кое-что о ней было в «Почти рукописной жизни», в интернете можно было почитать, опять же. Но вот что интересно — вы сначала хотели пережить такой трудный опыт, чтобы потом творчески переработать его, или изначально уже существовал замысел, который помог в документальном ключе донести всё до аудитории?
Е.Г.: О, это было приключение, к которому я относился именно как к приключению – ни больше, ни меньше. Никто не требовал от меня вести арктический дневник, я сам поставил себе такую задачу и ежедневно отсылал по спутниковой связи на большую землю его части. А интернет там очень медленный — страница А4 уходила по спутнику минут за 20. И каждый вечер я этот самый дневник зачитывал полярникам и им было интересно, знали ведь, что когда-то жили полярные писатели, помнят Санина, например, ещё кого-то… Быть просто наблюдателем, туристом в такой экспедиции – это стыдно, к моему удовольствию полярники сразу поняли, что я здесь по делу, что не балалайка, не балласт, а человек, который выполняет конкретную задачу, поэтому взаимоотношения у нас были нормальными. А потом, я моряк всё-таки, для меня морское путешествие — это самая большая радость и гордость. Мы ещё попали в сильный шторм, настоящий, штормовали где-то двое суток. Из всего экипажа, а нас было человек пятьдесят, выходило к завтраку и обеду семеро, остальные все лежали пластом. Меня не укачивало, но когда я садился за дневник, тогда начинало мутить, потому что вестибулярный аппарат включается, читать или писать в качку невозможно. … Всё же шторм, море – это враждебная человеку стихия, она постоянно говорит: тебе здесь находиться не нужно. Тем не менее, море я люблю, есть в этом ощущении какая-то сладкая жуть.

ВК: У вас специфические отношения и с интернетом: у вас есть книги, которые основаны на ЖЖ, был собственный ЖЖ, который вы недавно закрыли, а на новом вашем сайте возможность писать комментарии к вашим постам отсутствует. Мой вопрос заключается вот в чем: есть мнение, что самый преданный поклонник в интернете живет в большей степени в формате read only: он совершенно не нуждается в социализации, просто читает. И всё.
Е.Г.: Да.

ВК: Так вот, если это именно тот читатель, то вы когда-нибудь интересовались, какой он? Как выглядит, каков его социальный статус?
Е.Г.: Зачем, ведь этих читателей я и так вижу воочию на своих спектаклях.

ВК: Теперь позвольте вопрос, который возможно будет вам неприятен. Вы стали популярным, попали на телевидение, на театральные сцены, книжные полки. Безусловно, в достатке тех, кто горячо любит вас. Но сегодня можно найти и немало негативных отзывов о вашем творчестве, о вас самом — это и критика-аналитика, и эмоциональные возгласы неодобрения, а то просто личные оскорбления. А вы не чиновник, не звезда ток-шоу, не спортсмен, – ваш герой рефлексирует на темы страха, презрения, взаимоотношений с окружающими. Так вот эта… м-м…критика в ваш адрес — вы наверняка думаете о ней. Почему всё так?
Е.Г.: Мне непонятно. Я всё время этому удивляюсь. Искренне. Вижу гнев, который вызывают не только мои высказывания, но даже книги или спектакли. Знаю, что у многих людей, с которыми я не знаком, вызываю ненависть. Лютую. Меня это удивляет, хотя искренне уверен, что никакого повода для того не даю.

ВК: У Константина Хабенского в Воронеже есть детская актёрская школа. А у вас есть желание передавать свой опыт кому-то из молодых? Как вы вообще к таким вещам относитесь?
Е.Г.: Плохо. Я плохо отношусь к театрам-студиям в школах, к детскому всякому такому театральному творчеству, это… очень серьёзно развращает, растлевает детскую душу, этим заниматься не нужно в раннем возрасте. В хоре петь – чудесно, супер, рисованием заниматься или спортом … я вообще считаю, что раньше 21 года нельзя принимать на актёрские факультеты. Актёрские школы, конечно, должны быть, это понятно, но весь вопрос – какие. Когда юный человек приходит в театральную студию – он приходит в театр вообще! Он не знает, что есть разные школы сценического мастерства, даже целые системы, что есть такой театр, а есть сякой. Он потом к этому и сам бы мог прийти — а всё уже, поздно! Он станет актером, и как только он начал играть на сцене, ему уже не интересно будет учить историю и литературу. В общем, детские театральные студии эти — очень вредное дело, и, самое главное, бессмысленное. Суворовское училище лучше, чем актёрская школа. Человек решил стать офицером в свои 11-13 лет. Ну и слава Богу. А актёром… нет, ну мы же знаем, как часто бывают фальшивы дети, выросшие в театральной или киношной среде, это же ужас… они ревнивы к чужому успеху, поэтому страдают, мучаются, становятся одновременно маленькими и постаревшими такими уже… Повторюсь, я плохо к этому отношусь к детским театральным студиям, потому что в этом очень много безответственности.

ВК: Вы говорили, что своё разноплановое творчество рассматриваете как одно цельное произведение. Можете ли тогда сформулировать его главную мысль? Или может быть этого делать вообще не нужно?
Е.Г.: Не нужно. Я поэтому никогда и не писал аннотаций к своим книжкам, потому что не могу кратко сказать, о чём они… Вообще, по моему мнению, это плохое художественное произведение, если в нём есть основная мысль. Моя же идея – она простая. Я всё время говорю об одном: жизнь непостижима, что такое жизнь – непонятно, и мы никогда её не поймём, во всяком случае, мои герои не поймут. И они все находятся в смятении перед жизнью — и в изумлении перед ней. Вот в сегодняшнем спектакле всё будет то же самое. Но при этом они жить хотят. Я вот однажды родился – и всё время живой, ничего другого не пробовал. Поэтому, что бы ни происходило, я понимаю, что хочу жить, ведь ничего другого не пробовал.

ВК: Вопрос «как жить?» в данном случае не исключается?
Е.Г.: Нет.

 

Фотограф – Маргарита Рабданова