Точнее всего итоги Третьего Платоновского фестиваля подвел его бессменный директор Михаил Бычков: фестивальная политика зашла в тупик (Бычков, правда, выразился дипломатичнее – «подошла к перепутью»), из которого, как считает театральный мэтр, есть только два пути – «либо продолжать строить фестиваль как неотъемлемую часть европейского, мирового культурного процесса, со всем его стилевым разнообразием, актуальностью и художественной независимостью, – либо организовывать какой-то «суверенный», «самобытный», особый, национально-державный творческий форум, отвечающий представлениям о прекрасном консервативной части общества».
Думается, что растерянность, легко улавливаемая в этих словах, вызвана отнюдь не скандалом, разразившимся из-за мужского стриптиза в эстонском спектакле «Педагогическая поэма». Бычков говорит о более глубоких вещах. О том, что, трижды организовав в Воронеже международный фестиваль искусств, он неожиданно вплотную столкнулся с проблемой сохранения творческой независимости в рамках национально-державной «самобытности».
Что делать, в нашей стране так уж повелось, что почти любой состоявшийся художник должен обращаться к высокому государственному лицу. По той простой причине, что художнику в России принято мечтать о государственном признании, рассчитывать на него, полагая себя фигурой, в чем-то равной правителю. Да, он, этот художник может взахлеб критиковать правителя, может по поводу и без повода лезть к нему со всевозможными советами – но он не мыслит себя вне системы государственного признания. Пастернак очень точно выразил такое состояние: «Хотеть, в отличье от хлыща, в его существованье кратком, труда со всеми сообща и заодно с правопорядком».
Для Михаила Владимировича Бычкова, человека с чутким врожденным вкусом, обретением «труда заодно с правопорядком» стал Платоновский фестиваль. И все здесь было гармонично и благочинно, пока программа выстраивалась в направлении исследования тайн «сокровенности души» человеческой, пока речь шла о тончайших нюансах и психологических состояниях мятущегося и рефлектирующего сознания. Эти интеллектуальные операции в наших местах сегодня в почете – они возбуждают и просвещенную публику и власть. Но…
На Третьем фестивале Бычков неожиданно устроил публичное сражение себя-художника с собой-администратором. И ради этого он затеял бунт, который, собственно, и мог бы стать главным скандалом фестиваля.
На стороне, в Саратовском ТЮЗе (почти как в «Горе от ума» – «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!») он поставил «Самоубийцу» Эрдмана и не удержался – привез ее на фестиваль в родной город.
…Я говорил уже, что в нашей стране любой художник – государственник. Точнее, почти любой. Вот за это «почти» Бычков дерзнул уцепиться, и в Воронеже со сцены сразу же услышали: «В смерти прошу никого не винить, кроме нашей любимой советской власти».
Эрдман уникальный автор. Первым это понял великий театральный бунтарь Мейерхольд, отчеканивший формулу «основная линия русской драматургии – Гоголь, Сухово-Кобылин – нашла свое блестящее продолжение в творчестве Николая Эрдмана». Потом это быстро уловил товарищ Сталин, и основная линия русской драматургии была надолго блокирована.
Если кратко, то главным в этой линии, тем, что отличает трех названных драматургов ото всех других отечественных литературных классиков, является особое качество смеха. Такое впечатление, что именно этой троице удалось не только заглянуть в трагическую бездну российского бытия, но и сохранить при этом умение засмеяться свободным смехом. Тем самым, потрясающим своей дерзостью и отвагой, смехом побежденного, но не поверженного государством человека. Для русского народа такой смех – исцеление. Для его грозной державной власти – пытка…
Признаюсь: я был поражен, когда узнал, что все последние годы (если быть точным, то с 2009 года) воронежский театральный философ и абсолютно аполитичный эстет Михаил Бычков вдали от местной публики, где-то в Саратове, целенаправленно вычерчивал ту роковую для нашей драматургии линию. Там, на сцене местного ТЮЗа, он вначале поставил гоголевского «Ревизора», рецензия на который в «Известиях» называлась «К нам приехал «Ревизор», похожий на Путина». «Молодой актер Артем Кузин, сыгравший Хлестакова, безусловно, еще одно живое подтверждение все тех же загадок, – писала пресса. – То ли случайно подобрался артист с портретным сходством с главой сегодняшней России, то ли совершенно мистическим способом вошел в образ главного ревизора, под нарастающим влиянием которого немеют даже самые прожженные городничие?».
А вслед за «Ревизором» Бычков, перескочив (временно?) через Сухово-Кобылина, поставил «Самоубийцу» Эрдмана (на премьере в Саратове режиссер назвал ее одной из пяти лучших пьес столетия), где главную роль Семена Семеновича Подсекальникова сыграл все тот же «актер, похожий на Путина» Артем Кузин.
«Самоубийца» – пьеса о достоинстве, которое живет даже в самом последнем опустившемся обывателе. И если однажды вспомнить об этом (или если тебе об этом кто-нибудь сообщит шепотом), то можно вновь обрести человеческий облик. Так текст изначального водевиля неожиданно перерастает в трагифарс, который в финале оборачивается мощной трагедией.
«Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне за это дала, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы – вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания «Всем. Всем. Всем», даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю – всем, но не мне. А прошу я немногого. Все строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания – все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье», – кричит в финале главный герой пьесы.
А потом уже спокойно и тихо добавляет: «Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну, хотя бы вот так, шепотом: «Нам трудно жить». Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот»…
Было безумно интересно, как эти слова прозвучат в сегодняшнем Воронеже. Сможет ли фестивальный спектакль, поставленный к тому же директором этого фестиваля, взять ту высочайшую ноту трагизма, о котором вдова Осипа Мандельштама однажды написала: «Эта пьеса о том, почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство»…
Увы, трагедии на сей раз не произошло. Саратовские актеры показали добротную постановку, в которой лихая коммунальная проблематика полностью заглушила метафизическую боль раздавленного государством человека. Образно говоря, кальсоны Подсекальникова скомпрометировали идею пьесы, утянув ее в быт, в социальную сатиру, в анекдот.
У меня возникло ощущение, что актеры произносили текст скороговоркой, почти не глядя в зал. К тому же постановщик спектакля сделал все возможное, чтобы на сцене осталось минимальное количество деталей, напоминающих о том, в какой стране происходит вся эта драма. Черные модные костюмы и черные шляпы с широкими полями, в которые режиссер облачил персонажей, наводили на мысль, что действие разворачивается где-то на Сицилии и перед нами – картины из жизни итальянской мафии. На наших глазах эта самая Коза Ностра, объединившая представителей различных криминальных групп, неожиданно решила, что один из ее участников должен ответить за проваленную операцию по получению крупного барыша. И мафия приговорила его к смерти. А сам приговоренный при этом вел себя как туповатый герой Траволты из «Криминального чтива» Тарантино (что-то из разряда «Ну а сейчас, ты меня уж извини, но я пойду домой и упаду там с сердечным приступом»)…
Я не собираюсь обвинять автора спектакля в каком-либо конформизме. Михаил Бычков всей своей творческой жизнью доказал, что в чем в чем, а в трусости его не упрекнешь. Просто его «Самоубийца» – совсем про другое, чем пьеса Эрдмана.
Бычков показал в Воронеже государственный спектакль. О вреде любого шепота. В пьесе есть персонаж, который ни разу не появляется на сцене. Это некто Федя Питунин. О нем в спектакле Саратовского ТЮЗа говорят исключительно шепотом. Создается ощущение, что все эти «мафиози» лепят из этого Феди что-то вроде боевика, который должен изменить положение вещей. И в финале этот шепот оборачивается выстрелом. Федя Питунин кончает жизнь самоубийством и оставляет записку: «Подсекальников прав. Действительно жить не стоит».
Но великий текст Эрдмана не смог вместиться в такую концепцию.
Примечательно, что после спектакля многих зрителей интересовал вопрос: не дописана ли пьеса сегодня – так актуально звучат в ней некоторые монологи? В этом и есть определенная магия эрдмановского произведения. Его пьеса дает зрителю это самое право на шепот. А получившие возможность шептаться в углу – становятся независимыми. По крайней мере, избавленными от чувства страха. Пусть даже на очень короткий срок…
«Уверен, что будущее Воронежа, да и всей России, – в общем русле европейской цивилизации, и Платоновский фестиваль продолжит выстраиваться как один из мостов в это будущее», – это еще одна цитата из заявления Михаила Бычкова, о котором говорилось в самом начале этих заметок.
Для того чтобы произошло именно так – многого не нужно.
Достаточно всего лишь права на шепот.
Дмитрий Дьяков
