Литературный крест
Евсеенко И.И. Затаив дыхание… Повести. – Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 2013. – 512 с.
В феврале ушел из жизни патриарх воронежской литературы Юрий Данилович Гончаров, и место главного прозаика региона стало вакантным. Иван Евсеенко – один из основных претендентов на него. В этом смысле его новая книга – своеобразная заявка на обретение почетного титула, попытка утвердиться в статусе главы местной школы прозы.
В книге пять повестей. Все они на одну тему – о переходе из реального мира в загробный, о людской святости, о том, какие чувства и мысли обуревают праведную душу перед вхождением в Царствие Небесное. Жанру церковной элегии соответствуют и названия произведений – «Паломник», «Дмитриевская суббота», «Петр и Февронья», «Нетленный солдат», «Затаив дыхание».
Все сюжеты максимально упрощены, – таков, кстати говоря, главный закон любой пропаганды.
…К старому сельскому жителю Николаю Петровичу во сне на Страстной неделе является старик с посохом и приказывает ему отправиться в Киево-Печерскую лавру. После этого сельский житель бросает старуху-жену, взваливает на ее плечи все весенние огородные работы и оправляется в столицу теперь уже другого государства. По дороге Николая Петровича полностью обирают бомжи и украинские пограничники (эти персонажи олицетворяют зло, пришедшее в нашу страну после развала СССР). Но, преодолевая все препятствия, Николай Петрович достигает поставленной цели. И, помолившись, умирает там, в святом месте, в канун самого главного для него праздника – Дня Победы. «Но прежде чем упасть, он воочию увидел, как прямо на него идет от самого высокого и золотоглавого купола Софии весь в белых одеждах мальчик, отрок, озаряя все вокруг радужным неземным сиянием. А высоко над ним летит, и не успевает лететь, белокрылый Ангел, так беспечно оставивший Николая Петровича у порога Киево-Печерской лавры» («Паломник»).
…Возле села, которое во время войны было оккупировано немцами, собираются строить немецкое военное кладбище, на котором будут перезахоронены останки вражеских солдат, собранные по всей округе. Местный житель дед Витя во время той войны был пацаном. Когда немцы отступали, он вместе с матерью и соседями спрятался в подвале. Вражеский солдат бросил в этот подвал гранату, и – женщины и дети – погибли. Живым остался только дед Витя, которого своим телом заградила от взрыва мать. У деда Вити только ногу оторвало. И вот теперь, прямо в Дмитриевскую поминальную субботу, в село на открытие немецкого кладбища приезжает официальная делегация, в составе которой есть и старый немец – ветеран вермахта. Дед Витя, выпив стакан водки, угоняет трактор («напоминающий русский танк-тридцатичетверку») и со словами «кол вам осиновый, а не могилы!» начинает крушить столы, после чего направляет машину на могильные кресты, но на его пути встает немец-ветеран. И все вмиг протрезвевшие гости «растерянно смотрели друг на друга, да теребили в руках наперсные кресты, с которых скорбно взирал на окрестный мир распятый Иисус Христос» («Дмитриевская суббота»).
…У деревни, где когда-то шли ожесточенные бои, современные поисковики ведут раскопки. И происходит чудо – они находят тело солдата, которое за прошедшие семьдесят лет совершенно избежало тления. А все потому, что на груди солдата были серебряный крестик и иконка-ладанка. И дальше чудеса продолжаются и продолжаются. Нетленное тело солдата становится святыми мощами, около которых живущий в деревне слепой фронтовик вдруг прозревает… После этого мощи помещают в раку и выставляют в сельской церкви. «Людской поток паломников шел до самого позднего вечера, и горлинки за все это время ни разу не стронулись с карниза. Но когда возле солдата остались лишь одна старушка с сыном… они вдруг в единый взмах крыльев запорхнули в церковь и вихрем закружились над ракой, как будто возвращая солдату из высокого, только им одним доступного, поднебесья его молодую бессмертную душу…» («Нетленный солдат»).
Почти сорок лет назад воронежский критик Валентин Семенов, откликаясь на одну из первых книг молодого тогда писателя Ивана Евсеенко, четко указал причины, разрушающие изнутри в целом стилистически крепко выстроенную прозу этого автора. «Деревенский максимализм, полагающий, что только там, в деревне, сосредоточены нравственные ценности, – отмечал критик. – Это большая художественная и социальная неправда… Происходит невольное смешение темы с идеей, и если пристрастие к теме оправдано судьбой писателя, то категоричность идеи только лишает ее диалектической глубины и общечеловеческой привлекательности».
Увы, с годами идеологический максимализм не только не исчез, но стал едва ли не главной отличительной чертой писателя Евсеенко. Просто в советские времена он был деревенским, а теперь перерос в максимализм клерикальный, сохранив при этом всю ту же категоричность идеи, с ее ненавистью деревни к городу, тоской по рухнувшей империи и особо милой всем почвенникам темой вражды народа и интеллигенции. Думаю, что автор, выступающий с подобной творческой программой, никак не может называться лидером воронежской школы прозы.
Впрочем, диагноз этот – не окончательный. Есть в книге прекрасная повесть «Петр и Февронья» – трогательная история современных гоголевских старосветских помещиков. Эта повесть не только подтверждает, что ее автор умеет писать, но и свидетельствует, что, несмотря на всевозможные идеологические крайности, писателю Ивану Евсеенко до сих пор присуще качество, которое критики называют «корневой изобразительной силой».
Перевод с птичьего
Исаянц В. Пейзажи инобытия: Стихотворения. – М.: Водолей, 2013. – 200 с.
Это книга, изданная в Москве на деньги неизвестного мецената, – мифология и мистификация одновременно.
Мифологией окутана жизнь конкретного человека, Валерия Исаянца, рожденного в Воронеже 68 лет назад, чтобы стать большим поэтом. В этой жизни причудливо переплетаются близкая дружба с Анастасией Цветаевой, поэтическое благословение Арсения Тарковского, восхищение и надежда еще живших в ту пору последних гвардейцев русского Серебряного века. И, конечно, стихи, абсолютно выпадающие из контекста советской поэзии – «Все в памяти испепели. / Забудь, что знал, / Не знай и крова, – / Тогда ты выйдешь напрямик / К истоку будущего слова»…
А потом – вспышка и затмение: «все в памяти своей испепели»… Как сказал боготворимый им Мандельштам о не менее боготворимом Велимире Хлебникове; «какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе – железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве»… И начинается мистификация, о которой откровенно рассказала в предисловии к книге ее редактор-составитель поэтесса Полина Синева: «В черновиках последних лет, к сожалению, поэт оставляет все больше пропусков и сомнительных мест, которые требуют редактуры и доработки… Этот коллективный проект по отвоеванию поэзии у небытия получил название Поэтарх Айас. Перепечатанные с картонок и бумажных обрывков и отредактированные тексты»…
Автор строк на бумажных обрывках уже давно избегает людей. Говорят, он живет где-то в лесу около Северного района, и свои рукописи и картины развешивает прямо на ветвях деревьев… Будто бы раз в неделю он появляется в городе, в определенное время и в определенном месте встречается с одним и тем же человеком, которому и передает едва ли не рюкзак исписанных бумажных клочков с обрывками фраз…
В день презентации своей книги Исаянц впервые за долгие годы предстал перед публикой. Одолжив у кого-то из зала очки, читал стихи по книге, издавая гортанные малоразборчивые звуки, напоминающие вскрики птицы…
«Говорили, что в обличье / У поэта нечто птичье / И египетское есть…»
Тексты, собранные под обложкой этого уникального сборника, тяготеют к созданию все той же мифологии, богатой образами все тех же вымышленных птиц, которых автор называет по именам городов, встречающихся на его пути – «воронежницы», «уфаисты», «крязанки», «москворцы»…
По количеству разнообразных природных реалий, метафорически переосмысленных, эти тексты вряд ли имеют аналоги в современной поэзии, а некоторые из них и вовсе выстроены исключительно на новых словоформах:
«Перисторук и клюволиц, / сердцестремителен, как пуля, / храни, верней семи зениц, / от небыльцов и небылиц / в себе сияние июля, / в июле – небо, в небе – птиц».
Вообще, природа представляется поэту прообразом и зародышем всех земных цивилизаций, самых совершенных технических и словесных форм, разнообразных человеческих взаимоотношений, отсюда и стремление выбормотать, выщебетать, высвистать ключ к ее языку:
«Небес терпеливые своды / водили беседы тайком… / И взят был взаймы у Природы – / я, ставший Ее языком».
Предполагаю, что Исаянц первым попытался открыть поэзию воронежского леса, – традиционно местные поэты еще со времен Кольцова обращались к образу черноземной степи. У Исаянца же лес сливается с городом и противостоит степи-деревни – не столь даже «экзотикой» сознания, а, скорее, как некая «эзотерика», сокровенная наука о таинствах природы, которую поэт пытается донести до читателей, расшифровав в язык обитателей леса:
«На самом деле – не пленэру / доверен этот спазм луча, не имени: оно – химера! / За ними – немощность, ворча, / что свет звезд утренних, мельча, / немного превосходит меру… / Но я его уже сличал с Барьером… / Он – поверх Барьера!»
Исходя из скифской традиции, автор текстов сборника пытается «перезапустить» угасающее сознание с помощью окружающей природы.
Подобное утопическое мышление в наших краях сегодня присуще только одному автору – поэту Михаилу Болгову. Он, кстати, и является тем самым единственным человеком, которому живущий птичьей жизнью поэт регулярно приносит из леса груды бумажных клочков, заполненных загадочными словами…
Что же касается сборника – он, повторюсь, уникален. И, пожалуй, вполне может претендовать на главную издательскую сенсацию года. Причина тому – не только в окружающих книгу мифах. Составителям удалось зафиксировать, как гаснущий человеческий разум поглощается природой, возвращаясь к людям в виде разумно устроенной цивилизации будущего.
«Бенгальна световая даль / звезд, рассыпаемых над нами. / Спираль, змеиная, как знамя: / «Обетованна – вертикаль!» / Ткань смыслов!.. И из этой ткани – / искусство кройки и шитья. / Вплоть до случившегося в Кане / прео-броженья пития».
Дмитрий Дьяков
