В апреле этого года исполняется 80 лет воронежскому художнику Алексею Павловичу Давыдову.
Получив однокомнатную хрущевку на пятом этаже пятиэтажки (о, это надо знать – вечная тревога – крыша и верхний розлив!), решила – на стене вместо дежурного ковра будут висеть подарки моих коллег – неброские работы, этюды. Но ковер-уникум не получился по многим причинам. А среди подаренного есть пейзаж, и, вроде, нет ничего в нем примечательного (авторское название «Уличка»).
Вросшая в землю хатка, сроднившийся с ней высоченный тополь, дорожная загогулина, стожок сена напротив. В общем, «как сто тысяч других в России». Все так! Если бы не присутствие в этом пространстве автора, находящегося в особом одухотворенном состоянии.
Помедлите. Кажется, что с ближнего поля ветер временами выдыхает что-то родное, певучее, полузабытое… «Песня косаря»? Чайковский? «Июль»?
Как художник сумел на куске стандартного картона, малым набором красок (охра, умбра) создать величественную картину летнего воронежского дня, залитого солнцем, радостью бытия? (Точно. На правом его плече восседал ангел!).
И этот художник – Алексей Павлович Давыдов. И ему – 80.
Коллеги называли его снеговиком. Наверное, потому, что он имел «нецветную» внешность, не было в ней ярких мазков. Да и одевался он просто. Никто не видел его щегольски одетым. К этому он не проявлял никакого интереса. Пролетарий в одежде, князь в живописи.
Сколько работ вышло из-под его кисти? Знает только он. Сколько утекло наших (и давыдовских!) речек, сколько перекочевало берез, зим и весен за кордон? Их увозили иностранцы. А начинал Давыдов с акварелей, окончив Пензенское художественное училище, где был на хорошем счету. Но к этому прилагался еще далеко не мирный характер. Затем, по слову Пушкина, «лета к суровой прозе клонят» – перешел к тяжелой артиллерии маслом.
Время пятидесятилетних – самое продуктивное в творчестве. У них силы, возможности, азарт – успеть! Кто-то отхватил заслуженного, другой, страшно подумать, академика. И Давыдова выдвигали на звание. Отказался. (Гриша Перельман не первый). Давыдов – не прост!
Алексей Павлович уважаем коллегами за добротную, честную, наполненную внутренним горением живопись, за бескомпромиссность и прямодушие. За профессиональное достоинство. Мелким бисером – ни перед кем. Всем бы так. За равнодушие к внешним атрибутам успеха. Бывало и такое: шумное собрание, кто-то кого-то обвиняет, громит из всех пушек, кто-то огрызается.
Идет парад честолюбий, сражаются двое, трое. Остальные наблюдают, молчат – не хотят принимать удар на себя. Выходит Давыдов, говорит то, что надо – толково, объективно, и, что самое главное, без дипломатии – о ней он никогда не пекся. И все смолкает, исчерпывается и вычерпывается.
Сегодня дурно понятая свобода раскрепостила всех. Нет недозволенного, нет «табу» – все можно: и «клубничку», и «смородину». Как говорит популярный пародист, – публика ждет удовольствия и пошлых шуток. Есть спрос – предложений навалом, теперь этого товара преизбыточно. У зрителей не всегда хватает эрудиции, духовной жажды искать в творчестве, в работах художника глубинный смысл, его сверхзадачу. Но кто ищет истину – тому Бог помогает ее обрести. Правда, таких надо еще поискать.
Давыдову, требовательному мастеру, было не все равно – где и как висит его работа. Лет сорок назад, когда художественное достоинство работы определялось обкомом, Алексей Павлович активно выразил свое несогласие с этим. Чинно и по правилам развесили отчетную выставку воронежских художников в областном музее (тогда он еще не носил имени Крамского). Обком «указал» – Давыдов не согласился.
Произошло «короткое замыкание». Это повторилось сравнительно не так давно и на Пушкинской. Автор изъял свою работу из экспозиции. Аргументы – висело не там и не так.
Что и говорить, характер художника круто замешан. Гнев правдоискателя изливается непредсказуемостью, неуправляемостью и «святой грубостью». Такие вот высоты и изъяны русского духа. И за этой несговорчивостью, неуживчивостью скрыта застарелая обида и протест – не прочитал, не увидел, не узнал (запрещали и судили).
Такое было время. Но в его голове «ворочаются крупные мысли», говорил Султан Мавлюбердин, дитя блокадного Ленинграда, не успевший, а, может быть, не сумевший реализовать свой большой творческий потенциал в Воронеже – умер в родном Питере. Его портрет Платонова (линогравюра), не унылого пессимиста, а философа и борца, бойко эксплуатируется в книжной индустрии. Султан Фаррахович, прошедший блестящую школу Акимова, мог критиковать акварели Алексея Павловича. От умной критики только польза. И акварелист слушал.
Вспомнив Платонова, нельзя не обратить внимание, что художник Давыдов органично вписывается в галерею чудаковатых платоновских героев. Со времен Возрождения художники «вживались» в свою картину в прямом смысле. Среди персонажей картин угадываем Рафаэля, Тициана, Рембрандта, затем возникают Брюллов, Иванов, Пукирев. Эту праздничную возможность использовал и Алексей Павлович, работая над заказом «Ленин с детьми». И вот, среди деток, облепивших доброго дедушку Ленина, есть и он, сельский отрок Лешка, родом из Большого Сомовца Щученского района. Как и все – полуголодный, но в ушанке. «Вмонтировал» художник свою старую фотографию в это радостно-воспитательное полотно. Стоя перед мольбертом, мог безжалостно переписать даже очень удачные живописные куски. Ради своего, ему только ведомого замысла не щадил обособленную (праздную) красоту. Работает Давыдов в тишине (только мухам разрешал), чтобы услышать цветозвук и удержать это чудо, закрепить на холсте. Над этим феноменом бились Скрябин (соединял звук и цвет) и Кандинский (цвет и звук). Это, конечно, теперь не целина, но на результат надо пахать много и упорно. Есть задача – есть нужда трудиться и кистью и головой.
– Крестный, а тебе бывает скучно?
– А что это такое?
Живой человек дышит неровно, под стать этому ритму и работы – удачно, менее удачно. И радость мастерства, наслаждение им знакомо и дорого художнику. Дороже всего. Максималист. Домик в деревне у него есть в селе Казанская Хава. Но только для того, чтобы там ходить с этюдником. (Сейчас здоровье не позволяет).
– Алексей Павлович, крапива в дом лезет!
– Некогда, я не фермер, а художник.
Бог сотворил Адама на шестой день. Художник Давыдов сконцентрировал свое внимание на том, что было создано в первые четыре дня. Небо, в котором величаво шествуют солнце и луна, земля украшенная зеленью, травами и деревьями, зеркалами рек. Когда в девяностые годы пришла нищета в наши города и села (и в кошельки), – холст стал недосягаем для художника. Давыдов писал на картоне. Появлялись частники-покупатели, галеристы. При виде картона – кривились. Подай им гениальное, на холсте – и за десять рублей. Художник парировал. «Вы же покупаете работу, а не картон!».
Евгений Яковлевич Пошивалов, лучший представитель нашего союза, талантливый и доброжелательный, вспоминает, как ему юному, начинающему Владимир Алексеевич Пресняков, заслуженный художник (и дядя), подарил работу Давыдова с присловием: «Береги ее, это настоящий художник!». Берег. А когда Евгения Яковлевича настиг инсульт, Давыдов сочувственно сказал «грубую правду»: «Сколько барахла вокруг, а инсульт прицепился к хорошему человеку!». Ну что ж, кроме таблеток и уколов, эти слова были действенным, а может, и лучшим лекарством.
И еще вспоминается одна картина из союза. Общее собрание принимает новых членов. Обычно это было три, пять кандидатов, тайное голосование. Подсчитали, поздравили. Потом засуетились жены и добровольцы, ставя на стол заморские и «бабяковские» яства, прильнули к ним, как после долгой и тяжелой работы. И вдруг над всем этим гастрономическим изобилием возвысил голос никто иной – Давыдов.
– «Мужики, неужели не скажем доброго слова ребятам, не пожелаем им удачи, стойкости, веры на пути в Искусство? А это трудный путь!». Давыдов сказал. Потянулись и другие с корявыми искренностями. Тогда среди вступавших в союз был Юрий Санин, ставший заслуженным, но не успевший получить регалии. Из этого следует, что Алексей Павлович знает радость и вкус не только выверенного мазка, но и точного слова.
Да, есть еще одна неизвестная многим грань художника Давыдова. Он (такой нелюбезный!) любит поэзию, эту живую, трепещущую, прекрасную птицу в руках. Как-то на одном импровизированном поэтическом турнире-застолье, ему уступил дорогу Анатолий Абдулаев, блистательный актер. Давыдов шпарил «Анну Снегину» наизусть.
Вот уже много лет, не старея и не умирая, Эдит Пиаф поет о жизни в розовом цвете. А у художника есть цикл, который можно назвать «жизнь в черно-белом». Его крестник, известный воронежский художник, краем глаза увидевший этот цикл, утверждает, что это новое слово в творчестве Алексея Павловича. Новое, но сохранившее давыдовский шарм.
У науки и искусства разные задачи. Наука ищет обыкновенное в необыкновенном, искусство – необыкновенное в обыкновенном. Среди русских самородков, родившихся в крестьянских избах и дворянских усадьбах, есть более и менее известные. Но все они умели найти великое в простоте, услышать невнятный для других голос своей земли – Ивановки или Потудани. Это тревожно-радостное «Поутру на заре…» как колыбельная – успокаивающая, умиротворяющая, равняющая и горе и радость – земную юдоль.
Кто считает опавшие листья? Кто следит за судьбой каждого из них? Люди – не листья. Но и их судьбы исчезают из памяти. И все же, все же… «по делам узнаете их…». Бог всегда помогает ищущим. И даже застигнутый в пути – велик перед Богом и людьми.
P. S. Мусоргский написал цикл «Картинки с выставки». А что, никто не может отрицать появления музыкальных картинок с выставки Алексея Давыдова, которая должна состояться в ближайшее время.
Я вылепила портрет Давыдова (скульптор ведь!). Человек многогранен. Кто-то увидит его другим. Но жить, трудиться полвека в одном доме – что-то значит! Было много чего. Однажды, на каких-то житейских перекрестках, я заслужила фирменную похвалу Давыдова – «Да ты ведьма!». Догадываюсь, что это лучше, чем змея.
Есть такая рубрика на радио – «Кунсткамера Страны Советов». Появилась недавно. Вот из этой серии применительно к художникам. Что они изображали? Членов политбюро, портреты генсеков, циклы из жизни Ленина. Одурев от лицемерия, способны были на экстравагантные деяния. Был в фонде художник-оформитель Андрей Хазаров. Веселый человек с одним здоровым глазом и одной рабочей рукой. Вместе с коллегой Александром Серовым (не путать с автором «Девочки с персиками»), получив зарплату (хорошую, наверное, за несколько месяцев), заглянули в Кольцовский сквер. Дело было перед 7-ым ноября. Работяги что-то красили масляными белилами. Друзья представились начальниками, сурово отчитали простодушных маляров за мнимую провинность, дали денег (аванс, остальное потом), строго приказали покрасить Никитина к празднику. К слову сказать, Иван Саввич восседал тогда в Кольцовском сквере (и стал привидением!). Что было потом (обком-то был рядом) – можно догадываться. Детали выяснять не у кого. Все действующие лица ушли из жизни.
Валентина Сумина
