В небольшом читальном зале Платоновской библиотеки собралось человек двадцать пять. Посиделка, в общем-то, неформальная, камерная: обязательная предварительная запись участников и минимум анонсов. Встречу Полозковой с читателями организовали кураторы «Кругов чтения» – нового литературного клуба, где книголюбы могут найти единомышленников, рассказать друг другу о прочитанных произведениях и пообщаться с любимыми авторами.
Тональность беседы сразу установилась такой, какая и должна быть в «клубном» варианте: все без излишнего пафоса, расслабленно и уютно. Выяснилось, что Полозкова обладает не только поэтическим даром, но и прекрасным талантом рассказчика. Вроде бы просто говорит с людьми, а получаются почти стихи в прозе.
Слушаем ее цветастые истории-зарисовки, например, про Индию: вот многолюдный шумный Мумбай, вот брахманы в шиваитском храме, вот 80-летние старушки-студентки учатся духовным практикам – и «третьему глазу» собравшихся предстает не просто слайд-шоу, а сочный образный видеоряд в жанре путевых заметок паломника.
– Я жила при ашраме, занималась йогой и медитацией. Опыт бесценный: ты словно попадаешь на другую планету, не покидая пределов своей. Приезжаешь туда, на мизинец мира, – и ничто не равно тому, что ты знал до этого. Очень мощная проверка твоей устойчивости и открытости. Находишься там без ноутбука и телефона, без непрерывного информационного потока. И вдруг чувствуешь, что у тебя в голове двадцать два поломанных телевизора, которые беспрерывно транслируют какую-то попсу. Ты не можешь сосредоточиться ни на чем дольше двух минут, потому что мозг не справляется с информационным голодом и начинает просто смешить тебя, чтобы вывести из состояния оцепенения.
В Индию Полозкова отправилась дописывать книгу. Циклы стихов для сборника «Осточерчение» до того момента собирались воедино литературным критиком Александром Гавриловым года три. Но самому автору не хватало законченности, отточенности.
– Чтобы получилась книжка, должна закончиться какая-то веха в жизни и начаться другая. Со мной должно было что-то случиться, что сделало бы этот сборник личным событием. На тот момент я этого не чувствовала. Перестала отвечать на письма и звонки и уехала примерно на полгода. И только когда вернулась и поняла, что вот с этой индийской главой книга наконец стала целой, ее можно издавать, а не ненавидеть и прятать от знакомых и друзей, – вот тогда мы ее и сделали окончательно.
«В этой книжке Полозкова рефлексирует по поводу ушедшей молодости и популярности», – улыбается Вера, цитируя одну из рецензий на «Осточерчение». А на вопрос, о чем книга, на пару секунд задумавшись, отвечает:
– Мне нравится смотреть, что производит время. И мне кажется, что работа времени – это одно из самых удивительных явлений. Если говорить о какой-то магистральной теме в моих текстах – «Осточерчение» как раз про это. За десять лет человек успевает побыть семью разными людьми, и ни в какое из этих тел ему нет возврата. И, несмотря на то, что внешне мы мало изменились, но прошли очень много световых лет. Ощущать неповторимость момента, тогда и сейчас,– это самое большое волшебство.
Сплав пространства и времени, результат их взаимодействия – это для автора и магия, и предмет постоянного поэтического исследования, а также источник вдохновения. Вера, кажется, готова рассуждать о подобных вещах бесконечно, взахлеб и очень искренне. Она умеет видеть красоту и на одесских улочках, и в московской прачечной. Ей одинаково интересны и футуристичные мегаполисы вроде Токио, и старинные города, в которых время словно застывает, возвращая человека на несколько веков назад. Впрочем, просто «видеть» для поэта – слишком мало. Настоящая поэзия способна схватывать на лету мгновения, ткать из привычных слов невесомые материи новых форм и смыслов, которые становятся ответами на еще подчас не заданные вопросы.
То, что заставляет покрыться патиной бронзу, медь,
серебро, амальгаму зеркала потемнеть,
от чего у фасадов белых черны подглазья, –
обнимает тебя в Венеции, как свою.
Смерть страшна и безлика только в моем краю.
Здесь она догаресса разнообразья.
Всюду ей почет, всюду она, праздничная, течет,
восхищенных зевак она тысячами влечет,
утверждая блеск, что был у нее украден.
Объедая сваи, кирпич и камень, и всякий гвоздь,
она держит в руке Венецию будто гроздь
золотых виноградин…
Вся эта подробная прелесть, к которой глаз не привык,
вся эта старинная нежность, парализующая живых,
вся безмятежность тихая Сан-Микеле –
лишь о том, что ты не закончишься сразу весь,
что тебя по чуть-чуть убывает сейчас и здесь,
как и мостовой, и вообще истории, еле-еле.
Тексты для Веры Полозковой – это вообще особое пространство, вне которого она себя не мыслит.
– Книжка написана. Все, что ты долго-долго копил, все, на что ты возлагал надежды – все это, наконец, спрессовалось, выкристаллизовалось и имеет форму книги. И это опустошающее чувство. Как только то, над чем ты работал, завершено – оно перестает быть действительным, и ты сразу нравственный банкрот. Ты не ничтожество, бессильное и полное отчаяния, только пока что-то делаешь, находишься в процессе придумывания. Как только ты не пишешь – неделю, вторую, третью (и не важно, что ты, может быть, играешь при этом по концерту или спектаклю в день) – ты бессмысленное существо, привинченное сбоку к этому мирозданию, и все проходит мимо тебя.
Подобные сентенции могли бы воспарить в заоблачную патетику – если бы не здравомыслие и самоирония, свойственные Полозковой просто органически. Она со смаком рассказывает байки с театральных репетиций, вспоминает детские дневниковые записи о походе в дельфинарий, артистически подтрунивает над собой.
– В книжке «Непоэмание», например, на обложке пропущено слово в тексте – моем любимом тексте! А сборник вышел в десяти тысячах экземпляров. Если бы я чуть более серьезно относилась к тому, что происходит, я бы уже повесилась. Вам, наверное, чего-нибудь веселое прочитать?
Медитирует-медитирует садху немолодой,
желтозубый, и остро пахнущий, и худой,
зарастает за ночь колючею бородой,
за неделю пылью и паутиной,
а за месяц крапивой и лебедой.
Там внутри ему открывается чудный вид,
где волна или крона солнечный луч дробит,
где живут прозревшие и пустые те, кто убивал или был убит,
где волшебные маленькие планеты
мерно ходят вокруг орбит.
Ты иди-иди, сытый гладковыбритый счетовод,
спи на чистом и пахни, как молоко и мед,
да придерживай огнемет:
там у него за сердцем такое место,
куда он и тебя возьмет.
К концу полуторачасового разговора складывается впечатление, что перед тобой человек, не просто пишущий хорошие стихи, но удивительно тонко и ярко чувствующий вкус жизни. Для нее она как пряное индийское блюдо с набором ароматных специй, где всего в достатке, но не в избытке: остроты и задора, мягкости и женственности, силы и трепета, восторженности и мудрости. Когда думаешь об этом, вопрос об упущенных возможностях, заданный 27-летней девушке, не кажется странным.
– У меня со временем изменилось отношение к тому, что мы теряем. Мне кажется, мы как раз и состоим из наших потерь. Люди были бы страшно скучны, если бы только выигрывали, побеждали, покоряли, возглавляли рейтинги. Это были бы отвратительные, напыщенные и самовлюбленные индюки. Количество потерянного времени, осознаваемого тобой, заставляет тебя что-то делать.
Последние полчаса Вера просто читала стихи. И отмахивалась от аплодисментов – «у нас тут все по-домашнему».
Если тебя спросят, зачем ожог приходил за льдом, не опасна его игра ли,
говори, что так собран мир, что не мы его собирали,
всякий завоеватель раз в год выходит глядеть с досадой
на закат, что ни взять ни хитростью, ни осадой, –
люди любят взглянуть за край, обвариться в небесном тигле, –
а вообще, идите работайте, что это вы притихли.
Наталья Виноградова
Фото Дарья Снегова
