Шутливый слух о том, что Михаил Бычков ставит «Игроков» Гоголя в стилистике «От заката до рассвета» и с легкими вкраплениями нуара, конечно, забавен, но некоторую интригу порождает. К небольшой по объему и недоделанной по сути комедии Николая Васильевича притрагивались многие – и Виктюк с Чухраем, и Олег Меньшиков, сыгравший Ихарева в английской и русской версиях разных лет, и покойный ныне Владимир Чигишев, поставивший спектакль на сцене Казанского ТЮЗа. Что за комедия получилась у Бычкова (даже и без озвученных слухов) – посмотреть, безусловно, стоит.
Отголосков дикого запада тут в достатке: начиная с нетленной «Man with the harmonica» Морриконе и заканчивая легко дорисовываемыми в воображении визуальными микроцитатами из «Однажды на диком западе» или «Хорошего, плохого, злого». По-особенному свежо звучат джазовые и фолковые интонации Рэя Кудера и Эндрю Берда. Об руку с реверансами в сторону спагетти-вестернов работает и неожиданно мрачная сцена – персонажи появляются под резким светом во тьме, место действия – трактир – замысловатое нагромождение досок-бревен, которые то собираются в решетки, то разъезжаются в стороны, лукаво приглашая героя в ловушку. Лаконичная сценография Эмиля Капелюша – тревожный дом, порой без окон и дверей – видоизменяющийся, следуя каким-то неведомым закономерностям.
Эта темная сторона, с одной стороны, непременно рождает ассоциации как с триллер-экспериментами условного Хичкока, так и с современными «саспенс»-приемами, свойственными мрачным детективным сюжетам в духе кинематографических «Семь» или «Престижа». С другой же – это художественное решение можно посчитать своего рода оммажем темной эстетике Гоголя, которую, увы, не всегда удачно пытаются трансформировать в дешевое бу!-кинцо отечественные ремесленники. Но у Бычкова все действительно вкусно. В первые же минуты можно даже поймать себя на мысли, что вслед за Ихаревым мы отправимся прямиком в конрадовское Сердце Тьмы.
Незаконченность пьесы – индульгенция для любых творческих метаний постановщика, оправданная во всех смыслах возможность самостоятельно заполнять лакуны первоисточника. Так, болтливость слуги Ихарева – Гаврюшки, который с потрохами сдает барина первым встречным, у Бычкова объясняется животным страхом, что трусоватому пареньку внушают обитатели трактира. А по тексту у нас комедия! Вот и рождается интереснейшая коллизия: угрожают тут не словами-полунамеки, а интонациями, взглядами, звуком и светом. И когда Кругель, Швохнев и Утешительный дважды окружают Ихарева – первый раз неожиданное появление прислуги разряжает обстановку, второй раз шулер-романтик уже сам готов разряжать револьвер, – совершенно нетипичными для русской классики красками начинает играть атмосфера. Волнообразно накаляется и вновь угасает, оборачиваясь вымученной шуткой или неожиданной мизансценой.
Неудовольствие Ихарева балыком, который «не того», и икрой (она «еще так и сяк») коротко, жестко и, вместе с тем, пугающе действует на сознание – перед нами легко считываемый код «странного дома на холме», в котором живут странные люди и творятся странные дела. Тревожные нотки в музыке и голосах, вечное поскрипывание, темень за окнами – всего этого можно не воспринять в прямом смысле, но воображение само справится, породив иррациональный страх перед неизвестным.
«Ключи», «высшие тайны», «глубина познаний» – это дрожжи Гоголя, как бы между делом поминаемые его персонажами. Бычков же на ровном месте рисует интригу в касте шулеров, которые вечно бегут в никуда из ниоткуда, подгоняемые неутолимой жаждой. Аккуратный вампирский ореол создает современный типаж изгоев – грим и неожиданные всплески эмоций грамотно работают на заданный образ. Правда, по-настоящему пугает разве что Алексей – уже не трактирный слуга, а смотритель этого паноптикума. Остальные – смурной и флегматичный Кругель; скользкий Швохнев, змеей косящий из-под очков; харизматичный и неврастеничный одновременно, по-бандитски напористый Утешительный – они уже теплее, человечней.
Пьют тут не виски, а вино с шампанским, одеты все вроде и по-русски, но и в вестерне сойдут за своих, вампиры с самого начала мерещатся, но на деле никакой мистики и крови мы не увидим. Несмотря на богатство антуража (причем, повторюсь, богатство лаконичное и сдержанное), свойственная для Камерного театра условность в «Игроках» обретает особый смысл. То, что мы видим, не похоже ни на Россию, ни на Америку, да даже век определить непросто. Действие происходит везде и нигде и словно вне времени.
Глупость книжного Ихарева изящно перекраивается в его фатальный роман с фортуной: принимая ответственные решения, он бросает монетку, а перед броском явно сомневается, чувствуя неладное. Но тут словно вечный «орел» стоппардовского Розенкранца отвечает за неизбежность. Не менее изящно интегрируются в повествование и другие элементы – «Да полно вам тратить попусту заряды!», обращенное к Ихареву, уже не метафора, ведь он действительно готов спустить курок.
Михаил Бычков, подобно ловкому иллюзионисту, на каждом шагу вводит зрителя и героя в очередное заблуждение; и, даже зная развязку заранее, не увлечься этой игрой трудно.
Отдельного упоминания заслуживает и сам процесс игры в карты – как сценическое действие, непростое для зрителя, который, скорее всего, не знает или не помнит правил, не способен разглядеть из зала, кто и что получает из колоды, – исполнен с удивительной изобретательностью. Вновь работают интонации, перекрикивающие друг друга герои со своими неразборчивыми «пароле», «атанде!» и «плие» прекрасно дают понять, что сейчас творится за столом.
В дальнейшем, увы, игра с антуражем и нагнетанием тревоги сходит на нет. На сцене уже все больше царят академичные шулеры, академичные беседы и не менее академичные художественные средства. Сама интрига сюжета для дня сегодняшнего смотрится, безусловно, несколько наивно. Тональность исходного текста лишь в мелочах искажается в постановке, а потому предположить, что все окончится хитроумным обманом, не составит никакого труда. При этом надо отметить, что и ни к чему не привязанные монологи и неразвитые сюжетные линии – те самые пустоты Гоголя – благополучно перекочевывают и в спектакль, заполняя собой вереницу диалогов. И ближе к развязке даже символичное «Будет жатва!», отлично сработавшее бы на жреческий характер местного шулерства, теряется в общих репликах. Но не факт, что стоит искать символичность в паутине лжи, в которой благополучно запутывается Ихарев.
Хотя не пропал пассаж Швохнева о том, что истосковавшийся по игре непременно наскочит на опасного соперника и прогорит. Но ни для Ихарева, ни для зрителя этот эпизод, пожалуй, не станет знаковым – к тому моменту бдительность уже притуплена, вместе с Ихаревым мы верим казавшейся поначалу жуткой компашке и даже умиляемся уютному времяпрепровождению.
Кульминация вновь возвращает хаос и тьму, о которых на время позабыли. И истошный монолог горе-игрока предваряется мексиканской дуэлью, в которой участвуют Ихарев, псевдо-Глов младший и рушащийся на глазах трактир.
В то же время остается ощущение недосказанности – как на уровне моральных аспектов спектакля, так и применительно к психологизмам. Персонажи, как и у Гоголя, в первую очередь выполняют функцию, играют свои роли, погружаясь уже в третий слой реальности и фикции. И при этом мы смотрим не комедию положений, где пустоты судеб, характеров и топорных архетипов могли бы быть оправданы. Не совсем, наверное, корректно формулировать подобную претензию, но пространство пьесы, которое оставил Гоголь, – настоящий клондайк для толкований и переосмыслений на уровне содержания, а не только лишь формы. В равной степени некорректно препарировать спектакль, выводя тезис, дескать, «отрежь» декорации, откажись от работы со светом и звуком – и получится сценический пересказ недоработанной пьесы. Но ведь так и не предстанет перед нами ни в каком обличье Аделаида Ивановна, оставаясь лишь колодой карт. Все так же непонятен нам Ихарев: не то им движет алчность потенциального мещанина во дворянстве, не то он искреннее хочет любыми средствами выбиться в люди и найти свое место в обществе, пока не «отыщется плут, который тебя переплутует». Зритель, подсознанием считывая заложенные коды, вряд ли способен посочувствовать Ихареву, видимо, не возжелавшему все-таки закодироваться после случившегося.
Мрачная стилизация, о которой уже немало сказано было, не доходит до абсурда, да даже до гротеска. «Игроков» не перенесли в наше время и не заставили говорить на современных языках. Но, делая скидку на некоторую поверхностность и открытость для интерпретаций гоголевских образов, сложно не испытать легкого разочарования от отсутствия если не неожиданных, то хотя бы оригинальных решений при работе с содержанием, «дописанных» героев, биографических рельсов в прошлое или будущее, в душу Ихарева, наконец. Таковые впечатления – банальная зрительская блажь, в угоду которой современное искусство способно извратить даже самые невинные зарисовки. Однако прием «а что, если…» применительно к пьесе Гоголя дарит постановщикам невероятный простор. Бычковские же «Игроки» на этом просторе не столько обретают свободу, сколько талантливо скромничают.
Александр Вихров
Иллюстрация Марина Демченко
