«Почти все детство мое прошло при свете керосиновой лампы – маленькой жестяной, которую обычно вешали на стенку, или большой фарфоровой, сидевшей в бронзовом гнезде, подвешенном цепями к потолку. Лампы чуть слышно мурлыкали. А за окном мигали тусклые фонари. Где-то в столицах уже успели завести, как рассказывали приезжие, газовое и даже электрическое освещение, а в деревнях еще можно было увидеть и лучину», – пишет Самуил Яковлевич Маршак в автобиографической повести «В начале жизни». В самом деле, детство писателя, которое прошло в Воронеже и Острогожске, было наполнено ласковым светом. Маршаку только предстояло открыть для себя огни столичной богемы, а позже – для читателей – зажечь свет в мир детской литературы. А пока, будучи ребенком, Маршак бродил по железнодорожным рельсам и собирал старые прокомпостированные билеты с надписями «Острогожск – Лиски», «Воронеж – Графская», «Харьков – Москва». Позже один из таких поездов навсегда увезет Маршака в Санкт-Петербург.
Довольствование семьи Маршака тусклым светом и жизнью на окраинах связано с тем, что глава семьи Яков Миронович Маршак всю свою жизнь проработал на различных мыловаренных заводах. Сперва на заводе братьев Михайловых, что на Чижовке, затем в Витебске и Острогожске. Позже – в Санкт-Петербурге. В повести «В начале жизни» Самуил Яковлевич не раз упоминает об отце: «…работа на мелких кустарных заводишках не удовлетворяла одаренного человека, который самоучкой постиг основы химии и непрестанно занимался различными опытами». В свободное от работы время Яков Миронович читал. Очевидно, что Маршак-сын старался походить на отца, сентиментальный мир которого был не понят и не принят окружающими.
В возрасте пяти лет Самуил с братом варили в компании мальчишек мыло на заднем дворе, оправдывая статус «заводских» – так их любили дразнить соседские ребята. К слову, старший брат Моисей, к которому Самуил был очень привязан, отзывался о нем следующим образом: «В 1,5-2 года Сема был – весь огонь. Живость его была необыкновенна». Сам Маршак признавался: «…я очень редко бывал «хорошим мальчиком». Драка за дракой, разбитые абажуры и банки с вареньем. Маленький Самуил не ходил, а только бегал. Благо, просторы воронежской квартиры это позволяли. Непоседливый темперамент Маршака сказывался и на учебе. Уже на Майдане – пригородной острогожской слободе, куда семья Маршаков переехала после Воронежа – к Самуилу стал приходить «репетитор-гимназист». Однако Маршак был беспечен в подготовке к занятиям, пропускал в диктовке буквы и целые слова, ставил в тетради кляксы. Его больше привлекала активная дворовая жизнь, наполненная событиями и приключениями. Однажды, пристыженный отцом, – Яков Миронович делал это необычайно мягко – Маршак пообещал ему сдать экзамены на отлично. Так оно и вышло. Правда, поступить в гимназию ему не удалось из-за превышения процентной нормы евреев. После такой неудачи Маршак вновь увидел всех учителей, только в необычном качестве – на снимке за стеклами витрины фотографа, который только что приехал на Майдан. Весь педагогический состав, с директором во главе, расположился в три ряда. Здесь был изображен и классный наставник старшего брата Владимир Иванович Теплых, любовь к которому передалась младшему Маршаку от Моисея. «Я не верил своим глазам, – пишет Маршак. – На этот раз я мог спокойно, в упор рассматривать этих необыкновенных людей, от которых зависела судьба стольких ребят».
Маршак купил снимок и, разочарованный тем, что нижние ряды голов закрывают ноги тех, кто расположился выше, вырезал ножницами учителей, которые его вдохновляли, и подрисовал им ноги. Среди них был и Теплых.
Неожиданно пришла весть о зачислении Маршака в гимназию. Принятый в класс Владимира Ивановича, будущий писатель изменил свое отношение к учебе. «Светло-русые волосы уже слегка поредели, но зачесаны так, что лысина почти не видна, хоть он и любит шутливо повторять латинскую поговорку: «Calvitium non est vitium sed prudentiae judicium». – «Лысина не порок, а свидетельство мудрости», – таким Маршак вспоминает Теплых, вокруг которого ходило множество слухов. Рассказывали, будто изредка он заходит в городской клуб и в полном одиночестве выпивает бутылку шампанского или рюмку коньяку с черным кофе. Но ничего более предосудительного в его поведении обнаружить не могли. Маршаку казалось, что жизнь этого человека полна необъяснимых тайн. Владимир Иванович преподавал с первого класса латынь, а с третьего и греческий язык, но, в сущности, ему, а не учителям русского языка гимназисты обязаны тем, что по-настоящему почувствовали и полюбили живую, некнижную русскую речь.
«В речи его не было и тени поддельной простонародности, – вспоминает Маршак, – и в то же время она ничуть не была похожа на тот отвлеченный, малокровный, излишне правильный, лишенный склада и лада язык, на котором объяснялось большинство наших учителей». Результатом воспитания вкуса у гимназистов стал первый перевод Маршака оды Горация «В ком спасение». С появлением Теплых в жизни Маршака будущий писатель стал все меньше и меньше времени тратить на активные игры с мальчишками и все реже появлялся в некогда любимом летнем городском театре, созданном по инициативе режиссера – капитана в отставке – Левицкого: «А ведь еще недавно мне казалось, что на свете нет большего наслаждения, чем это воскресное гуляние, за которое надо было платить гривенник». Чаще всего на сцене театра выступали местные врачи, адвокаты, чиновники, жены аптекарей и офицерские дочки. Еще более ощутимым взросление оказалось после переезда Маршаков из пригородной слободки в сам Острогожск. «С переездом в город кончилось, в сущности, мое детство», – пишет Маршак. Город с десятком тысяч жителей покорил воображение Самуила.
Острогожск показался юноше свободным и многоликим, в отличие от Майдана, в котором все внимание было сосредоточено на милых сердцу деталях, присущих укладу жизни маленького поселения. («Гулкие, размеренные удары копыт по длинному, длинному деревянному мосту. Мама говорит, что под нами река Дон. «Дон, дон», – звонко стучат копыта. Мы едем гостить в деревню», – писал о слободе Маршак.) К удивлению только что прибывшего в Острогожск Маршака, горожане менее зависимы от погоды или от, скажем, хлебопекарни, чем сельчане. По словам писателя, детство – это пора, в которой все кажется устойчивым и незыблемым, словно все существует с самого начала мира: город, улицы с их названиями, лавки, где продают крупу и соль… Мир загадочен, разумен, хотя ты знаком всего с крохотной его частицей – собственным двором. Детские впечатления будущего писателя отражены хотя бы в этих строках, адресованных жизни в слободе до переезда в Острогожск: «У самого дома начинались луга и рощи. На большом и пустынном дворе было несколько нежилых и запущенных служебных построек с шаткими лестницами и перебитыми стеклами. Из окон верхних этажей с шумом вылетали птицы. Все это было так интересно, так загадочно».
В юности пространство и время разрастаются с необыкновенной быстротой. Появляются материки и страны, прошлое и будущее. Маршак передает это так: «Весь мир приходит в движение за какие-нибудь два-три года. Он становится огромным и в то же время уменьшается в нашем сознании. Нам больше не кажутся великанами деревья на дворе. Не так заметен теперь замшелый камень, глубоко вросший в землю за старым заводом. Мы уже не следим с таким пристальным вниманием за катящимися по оконному стеклу дождевыми каплями, которые делятся и дробятся по пути вниз, словно блестящие шарики ртути. Зато перед нами открывается даль, как в бинокле, который повернули другой стороной».
В своей книге «Самуил Маршак» Бенедикт Сарнов пишет: «Может быть, если бы его детство пришлось не на 90-е годы прошлого века и протекало не в провинции, а в столице, духовное формирование его личности шло бы совсем иначе. Русская провинция жила своей, особой жизнью. XIX век здесь не спешил умирать». Да и сам Маршак упоминает о том, что годы, проведенные под Воронежем, были для его семьи самыми светлыми и спокойными. Также он добавляет в воспоминаниях о матери: «Но, помнится мне, в эти воронежские годы ее синие, пристальные глаза еще смотрели на мир доверчиво, открыто и немного удивленно».
Вспоминая свои самые ранние годы, Маршак говорит: «Почему-то я думал в то время, что человеческая душа находится где-то в животе и похожа на маленькую муфту». Такой «муфтой», в которой можно погреться, и стал микромир маленького уездного городка, вдохновлявшего писателя на искреннюю беседу с маленькими читателями.
Ксения Гезенцевей
