В январе, по инициативе Воронежского госуниверситета и Культурного центра Венгрии в Москве, в нашем городе прошли Дни Иштвана Эркеня – классика венгерской литературы, судьба которого трагическим образом связана с Воронежем. В них участвовала и вдова писателя – известный в Венгрии историк театра и театральный критик, заслуженный деятель искусств Жужа РАДНОТИ, которая любезно согласилась ответить на наши вопросы.
Абсурд, ставший реальностью
– Перед нашей встречей я пробовал отыскать что-то схожее в российском и венгерском менталитетах. И, кажется, нашел. Для венгров, обосновавшихся на берегах Дуная и Тисы более тысячи лет назад, споры о месте и роли их в европейской истории и культуре, об отношениях с Западом и Востоком на протяжении веков были не менее важны, чем для нас, россиян, извечная полемика об азиатском и европейском в нашей жизни. Насколько эта тема актуальна для нынешней Венгрии? И можно ли сказать, что быть венгром сегодня – то же самое, что быть европейцем?
– Когда-то, в самом начале ХХ века, великий венгерский поэт Эндре Ади назвал Венгрию «страной-паромом», которая «даже в самых талантливых своих снах ползала взад-вперед меж двух берегов: с Востока на Запад, но охотней – обратно». Это было сказано во времена, которые многие считают золотым веком Венгрии. Тогда было ощущение, что еще чуть-чуть и наша страна окончательно и бесповоротно станет частью Европы, частью ее культуры. К сожалению, из-за глобальных потрясений, последовавших вскоре и продолжающихся вот уже век, этого не произошло.
Первая мировая война остановила развитие. В одно мгновение рухнули все перспективы. Потом произошел коммунистический переворот, который повсеместно сопровождался насилием. Когда же коммунистов свергли, страна погрузилась в пучину жесточайшей реакции, именуемой у нас «белым террором». Это был радикальный ответ на коммунистический террор. Две эти глубочайшие национальные травмы усугубила огромная национальная трагедия – Версальский мирный договор, после которого Венгрия лишилась большинства своих территорий.
И это тогда, когда почти все венгерские деятели культуры и представители интеллигенции были убежденными сторонниками другого пути развития страны – демократического. Естественно, что после столь мрачных событий практически вся интеллектуальная элита покинула страну, и духовное развитие в Венгрии остановилось на долгие годы.
Как только это произошло, страну мгновенно захлестнул антисемитизм. Вообще, первый во всей Европе закон против евреев был принят именно в Венгрии в 1921 году. Никаких нацистов тогда еще и в помине не было, просто страну покинул разум.
А через какое-то время грянула еще одна мировая война. Вообще в ХХ веке Венгрия участвовала в двух мировых войнах, и оба раза – на стороне побежденных. Вторая мировая война стала для нашей страны полной катастрофой. В том числе и по количеству разрушенных городов. Будапешт, к примеру, лежал в руинах так же, как и Воронеж.
Ну и после всего этого в Венгрии произошел еще один переворот, установивший ту самую коммунистическую жизнь, которую вы сами прекрасно помните по временам общего соцлагеря.
В конце 1980-х, когда рухнула Берлинская стена и этого лагеря не стало, у венгров на какое-то время возникла иллюзорная надежда, что мы сможем очень быстро наверстать упущенное за минувший век и достигнуть таких же экономических и социальных показателей, как, например, в соседней Австрии. Нам очень хотелось вернуться в Европу. Увы, этого опять не произошло…
Нынешняя политическая элита страны пребывает, к сожалению, в поиске азиатского начала в венгерском народе, выдвигая идеи особого пути, жесткой централизации власти и так далее. И как следствие этого процесса – попытки реанимировать признаки той политической системы, которая существовала в Венгрии между двумя мировыми войнами и вошла в историю как эпоха адмирала Хорти. Однажды этот путь уже привел страну к пропасти…
Но то, что у многих венгров до сих пор существует мечта увидеть свою страну полноправной частью Европы – вселяет оптимизм.
– При этом очевидно, что место венграм в европейской культуре уже обеспечено. И речь даже не столько о великих поэтах и музыкантах имперского времени. Все гораздо ближе. Минувшее столетие довольно четко определило, что побудительными мотивами создания любого произведения искусств является либо надежда («есть ради чего»), либо страх («есть что терять»). Иногда эти чувства пересекаются. Именно на этом стыке во времена социализма и возникло уникальное явление, названное восточноевропейским абсурдом. Это была своеобразная реакция на фантастические противоречия между словом и делом, между видимостью и реальностью. Восточноевропейский абсурд дал мировой культуре – поляка Славомира Мрожека, чехов Богумила Грабала и Вацлава Гавела, румына Марина Сореску… Но основателем этого направления стал венгр Иштван Эркень. А как сам писатель определял свой творческий принцип? И как он сумел разглядеть абсурдное начало в окружающей его реальности?
– Вы правы: восточноевропейский абсурд прочно утвердился в европейской культуре за последние десятилетия, и сегодня существует там как отдельное самостоятельное направление. Он отличается от западноевропейского абсурда, представленного творчеством Беккета, Ионеско, Камю или Сартра. Эти писатели выстраивали свои тексты, исходя из всеобщей метафизической основы человеческого существования, показывая абсурдность любого бытия.
Восточноевропейский же абсурд в каждом случае исходил из социальной реальности. История стран этого региона имеет опыт страшных государственных переворотов и трагедий, которые подчас приобретали комический оттенок.
У Мрожека, к примеру, есть пьеса, сюжет которой выглядит как полный абсурд. Там, по ходу действия, в дом простой крестьянской семьи неожиданно приходят представители власти и прямо посередине комнаты устанавливают шлагбаум. И возникает ситуация, когда справа – одна страна, слева – другая. Очень смешная пьеса, там много горького юмора…
Но вот в реальном мире есть такая деревня – Селменцы. Когда-то это было венгерское село, и, кстати, там до сих пор живут только венгры. Но однажды это село взяли и приписали к Чехословакии. Потом какую-то часть его отдали Советскому Союзу, а затем – разделили между Украиной и Словакией. Там, в этой деревне, прямо на главной центральной улице поставлен пограничный шлагбаум. Когда-то его соорудили за одну ночь, и утром братья и сестры, родители и дети проснулись уже в разных странах. Вокруг шлагбаума возвели заграждение длиной в 30 километров. Поначалу люди подходили к проволоке и перекликались друг с другом. Им запретили это делать: на границе должна быть тишина. И знаете, что придумали жители?.. Они стали петь песни. Подходили к границе и пели (благо этого им не запрещали). А в эти песни вставляли рассказы о своей жизни, новости, просьбы…
Сейчас ситуация изменилась. Из Словакии на украинскую сторону люди уже могут переходить беспрепятственно, но вот обратно – только при наличии визы…
Эту историю я рассказала, чтобы показать: восточноевропейский абсурд – это отражение реального. И все писатели, которых вы назвали, всегда исходили из действительности, доводя ее до каких-то гротескных обобщений. Эркень не исключение: в его пьесах и прозе за каждой абсурдной историей стоит самая настоящая кровавая реальность. И – наоборот.
– «Не поискать ли нам зрелище повеселее? Вот, кстати, похороны!», – как написал он однажды…
– Этот гротеск он выстрадал всей своей биографией. Когда-то, еще в молодости, Иштван впервые увидел оборотную сторону жизни. Он вырос в очень богатой семье с правильными проправительственными взглядами. Был избалованным, изнеженным юношей. И вот началась война, и он получает повестку. К месту назначения Иштван прибывает в парадной белой форме с черными петлицами прапорщика. А там его встречает садист-подполковник, который воспринимает весь его парадный вид как неслыханную дерзость. Он приказал подвесить наглеца за руки, публично срезал звездочки с его петлиц и ударил по лицу. Так Иштван впервые узнал боль и унижение. После этого Эркень попадает в трудбат, и его отправляют на восточный фронт под Воронеж в составе венгерской армии.
Когда эта армия перестала существовать, Иштван несколько дней в лютые морозы бродил по донским степям. Он рассказывал, как немцы снимали с венгерских солдат теплую одежду, как отталкивали их на обочину дороги, скидывали с грузовиков… Эркень всегда говорил, что выжил только благодаря русским старушкам в воронежских селах, которые давали ему пищу и кров. Этого он никогда не забывал…
Потом был плен, который Иштван воспринял как избавление, несмотря на то, что там он заболел тифом. Когда вылечился, его перевели в Красногорск, откуда он уже смог вернуться в Венгрию. И здесь он в очередной раз увидел абсурд жизни.
Дело в том, что война, воронежские старушки и плен полностью изменили его мировоззрение. Он вернулся домой с огромным оптимизмом и с верой в советский социализм. Он был убежден, что сейчас, за несколько лет, в милой его сердцу Венгрии можно построить по этому образу новое справедливое общество. Он говорил об этом в своих многочисленных статьях, репортажах, рассказах того времени, написанных в духе жизнеутверждающего соцреализма…
Продолжалось это недолго. Вскоре Иштван отчетливо понял, что все это «новое общество» основано на лжи. Это был еще один шок, о котором он попытался рассказать в своих книгах.
Его обвинили в очернительстве и на пять лет вычеркнули из литературы. Потом неожиданно «простили» и подарили еще полтора десятка лет творческой жизни. И вот за эти последние свои годы Иштван написал все то, что входит сегодня в золотой фонд европейской литературы.
Поздний Эркень потрясает мудростью, эмоциональной наполненностью и богатством иронии. Он виртуозно сумел переплести счастье и горе человеческого мира. Они притягивают друг друга, как магнит, и в этом силовом поле возникает знаменитый гротеск Эркеня.
Именно гротеск, а не абсурд – это слово, мне кажется, не совсем точное для определения творчества Иштвана. Другое дело, что все эти гротескные ситуации у него оборачиваются жестким абсурдом, в котором узнается реальность.
История одного счастья
– История вашей любви довольно откровенно описана Эркенем: «Ей было двадцать, мне – под пятьдесят… Особую колдовскую силу нашей любви придавала ее обреченность: ведь ясно было, что в один прекрасный день все кончится, и конец будет плохим». И при этом он признавался: «Мое обретение себя как писателя хронологически точно совпадает с появлением Жужи в моей жизни». А что для вас значило появление Иштвана в вашей жизни?
– Это было человеческое и нравственное взросление: из студентки-подростка я стала взрослой женщиной, отвечающей за свои поступки… Кстати, именно Иштван научил меня любить и ценить русскую культуру. Вместе с ним мы восхищались прозой Пастернака и Солженицына, фильмами Тарковского, наслаждались прекрасными спектаклями по его пьесе «Семья Тотов» в ленинградском БДТ у Товстоногова и в московском театре «Современник», где главную роль играл неподражаемый Олег Табаков… Помню, как мы были счастливы, когда в Советском Союзе стали выходить его произведения в переводе большого друга нашей семьи замечательной Татьяны Воронкиной…
Что же касается наших отношений, то это глубоко личная тема, поэтому рассказать об этом я могу только очень коротко.
Нас с Иштваном познакомил общий друг. Эркень тогда уже был в разводе, и переживал тот самый период официального отлучения от литературы: его нигде не печатали. Естественно, что я о нем ничего не знала. Я тогда была юной восторженной девушкой, влюбленной в театр и воспринимающей только одну, парадную, сторону жизни. Это был 1959 год… А пожениться мы смогли только в 1965-м. Потому что мои родители – не очень образованные, простые люди – совершенно не желали, чтобы их дочь стала женой какого-то неизвестного писателя, да еще и еврейского происхождения. Наша свадьба смогла состояться только после того, как умер мой отец. Вот, пожалуй, и все, что я могу вам сказать по этому поводу.
– Я понял… Скажите, Жужа, что это такое – женское счастье?
– Это когда в твоем сердце живет любовь.
– А вы были счастливы?
– Конечно.
Дорогой памяти и надежды
– Главным событием жизни, во многом определившим взгляды Эркеня-писателя, стала война. А если точнее, воронежское сражение. Потому что весь его фронтовой опыт был получен именно здесь, под Воронежем. «Эта катастрофа, – писал он, – послужила не концом, а началом гибели: превращению страны в арену боевых действий и осады Будапешта». А вам он что-нибудь рассказывал о нашем городе?
– В жизни, в быту Иштван не был словоохотливым. То, что было для него важно, он написал. Остальное – хранил в себе. В том числе и образ Воронежа. Именем вашего города, как вы знаете, он назвал пьесу, которую написал в советском плену. И в этом смысле это особое произведение – не по литературным достоинствам, а по условиям ее создания. Ведь для прозы и драматургии, в отличие от поэзии, необходима дистанция времени, какое-то удаление от темы. А во время написания «Воронежа» у Иштвана этого не было. Он начал работать над пьесой в лагере под Тамбовом, а закончил в Красногорском лагере, где написал еще и свое знаменитое исследование «Народ лагерей». Так что эти произведения уникальны еще и тем, что созданы в режиме реального времени, прямо в гуще событий, как говорится, «с еще неостывшим сердцем»…
Впрочем, и образ войны, и образ вашего города преследовали Эркеня до конца жизни. От пьесы «Воронеж» до знаменитой «Семьи Тотов» и его последнего произведения – пьесы «Молчание мертвых», которая пока не знакома русскоязычному читателю.
Эта пьеса написана по мотивам первого документального исследования о гибели венгерской армии под Воронежем. В свое время это была сенсационная книга историка, открывшая столь больную для нашей страны тему. Дело в том, что в социалистические времена у нас ту армию официально называли не иначе как фашистской. Та же двусмысленная ситуация: в социалистической Венгрии жили ветераны Второй мировой войны, но армия, в которой они воевали – считалась чужой, фашистской. И тут вдруг цензура разрешает напечатать историческое исследование на эту тему. И Венгрия была шокирована рассказом о разыгравшейся под Воронежем трагедии, которая произошла вот с этой армией, вот с этими людьми.
Под впечатлением Иштван тогда очень быстро написал пьесу «Молчание мертвых». Сюжет там довольно простой – чтение документов и какие-то личные воспоминания, но впечатление от всего увиденного и услышанного – довольно сильное. Тогда, в середине 1970-х, удалось даже поставить спектакль по этой пьесе. Правда, цензура потребовала изменить название, и на премьерной афише было написано «Реквием по одной армии».
Эта пьеса стала последним обращением Иштвана к теме войны, к образу Воронежа.
– Мы беседуем с вами после того, как побывали в селе Рудкино на мемориале погибшим венгерским солдатам. Вы увидели те же самые воронежские степи, воронежские снега, на которых семьдесят лет назад замерзал ваш муж и десятки тысяч его соотечественников, оставшихся здесь навек. Вы смогли лично ощутить то самое «молчание мертвых». Что вы почувствовали?
– Прежде всего, боль, всплывающую откуда-то из глубин души. Такое состояние, как будто я нахожусь во сне и участвую в каком-то странном путешествии во времени, в котором одну мою руку держит моя русская подруга Таня Воронкина, а другую – он, Иштван…
Я шла по дорожке огромного мемориального кладбища, где лежат тысячи венгерских парней, и мысленно благодарила Господа, что тогда, семьдесят лет назад, он спас моего Иштвана, не позволил ему лечь в эту землю. Иначе в моей жизни никогда бы не было этого человека, а у миллионов читателей всего мира не было бы его книг…
Потом, когда мы уже возвращались в Воронеж, я вспомнила одну вычитанную где-то мысль: за каждым чудом стоит конкретный человек. И если говорить о чуде, которое произошло со мной на воронежской земле в этом январе, то за ним стоит все та же Татьяна Воронкина, замечательный переводчик, прекрасный человек и друг. Именно она вместе со своими воронежскими друзьями устроила для меня это путешествие во времени, наполненное уважением и любовью к писателю Эркеню, которые я чувствовала постоянно.
И еще. Здесь, в Воронеже, я поняла, что Россия – такая же «страна-паром», как и Венгрия. Это, конечно, затрудняет жизнь и вам, и нам. Но, вместе с тем, дает ощущение духовного родства. И еще – надежду…
