Спроси у зрячих и слепых — все знают, кто такой Слепых. Самому крутому вождю воронежского театрального студенчества исполнилось 80 лет.
«Да, я «тот», я «оттуда» (о времени). Но… Я не хранитель… Ведь когда появился Андрюша Вознесенский, я сразу увидел, что это талантливо, хотя и необычно. Его образность, метафоричность. Если сейчас придёт талантливый поэт, я же увижу, что он талантливый. Они же приходили и сразу заявляли о себе. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Окуджава…»
Евгений Слепых.
… Смоктуновский, Доронина, Товстоногов, Ремез, Ермаков… Его память хранит образ каждого, с кем удалось соприкоснуться, работать, учиться. Особое место в творчестве посвящено любимым художникам слова, писателям и поэтам. Двадцать четыре сольные программы по полтора часа — Ахматова, Пастернак, Есенин, Жигулин, Евтушенко. И без малого сотня программ на радио — Бунин, Набоков, Куприн, Толстой, Платонов, Шукшин.
Заслуженный артист России, профессор Академии искусств, декан театрального факультета на протяжении 40 лет, театральный режиссёр, чтец, конферансье.
— Вот никто в Воронеже не знает, что я конферансье. Потому что здесь я не выступал. Но в течение 20 лет наша филармоническая бригада объездила все районы области. Только в одном я не был — кажется, в Верхнемамонском. Везде я вёл концерт как конферансье, как настоящий конферансье, какие были в те годы,— Борис Брунов, Олег Милявский, Лев Шимелов».
Детство пришлось на тяжкое военное время, юность столкнулась с миром самостоятельных решений. Выпускник техникума сахарной промышленности и молодой начальник, в будущем режиссёр и руководитель театра, преподаватель, лаборант, декан факультета, педагог. Сюжеты его жизни вмещают и послевоенный Ленинград, и «ту ещё» интеллигенцию, и подаривший лучшие годы творческий Новосибирск, и встретивший новой жизнью родной Воронеж, и целую эпоху «шестидесятников», и время театральных поисков и триумфов. Но сначала война. Бомбёжка пионерского парка и спасение, смерть бабушки и горе, трудности и голод, доброта приютивших его семью людей, добро¬та угостившего куском хлеба солдата. А когда закончилась война,— возвращение к обычной жизни. И снова голод.
— На рабочих поездах ездил в школу из Синицыно в Воронеж. Пятиклассник! С мальчишками ходили в кинотеатр, где сейчас железнодорожная больница. Я пом¬ню тринадцать раз смотрел фильм «Как закалялась сталь». Бесплатно. Мы с черного хода пролезали. Вот такое было время».
Желание возвращения жизни к мирному течению и одновременное желание быть выше обстоятельств, потребовали практичного решения в выборе будущей профессии.
— Я хорошо рисовал. Отец хотел отдать меня в художественное училище. Но мать была человек, в общем, практичный: ника¬кого художества; надо, чтобы кормежка была какая-то; вези его в техникум сахар¬ной промышленности».
Что делать, Женя поехал по направлению — Винница, столетний Капустянский сахарный завод.
—… В Винницкой области вообще-то два сахзавода, в нескольких километрах друг от друга. А дело в том, что жили там раньше по соседству два помещика — пан Кирнасовский и пан Щенёвский. У пана Кирнасовского был сахарный завод. И на каком-то балу они поссорились, пан Кирнасовский упрекнул пана Щенёвского в том, что тот пьёт чай с его, пана Кирнасовского, сахаром. В ответ на это пан Щенёвский построил себе сахарный завод. Я был в Виннице два года назад, у меня там похоронен отец. Так вот — до сих пор эти два завода так и стоят».
В 17 лет Евгений Федорович пошёл работать в котельную сменным теплотехником, куда его взяли, несмотря на юный возраст. Очень скоро молодого сотрудника выбрали секретарём комитета комсомола сахарного комбината. Это было время «истинного комсомольства, шефских дел, самодеятельности, танцев, спорта».
— Вот так я прожил 5 лет. Во-первых, увлёкся чтением, благо была очень хорошая библиотека при заводе. В те годы для меня было два особенных поэта — Симонов и Щипачёв. Нам, молодым, естественно, хотелось стихов о любви, а они как раз и были лирическими поэтами. Во-вторых, стали ставить в клубе какие-то спектакли, в том числе и чтецкие. Во всех концертах я и читал, и был конферансье».
А потом — точка выбора. Или имеющаяся должность инженера по технике безопасности завода, или будущая работа в тресте Винницы, или будущая должность секретаря райкома комсомола.
— … а я поехал в Ленинград. И поступил в Высшую профсоюзную школу культуры. Сейчас она называется Санкт-Петербургским гуманитарным университетом профсоюзов. К поступлению подготовил чтецкую программу, но у меня к тому времени уже образовался украинский говор, на него и обратили внимание. Я сказал, что исправлюсь. После экзамена, думал, не возьмут, решил ехать обратно. И пошел в Эрмитаж. Хожу по Эрмитажу, вдруг один наш парень: «Что ты тут ходишь?» Как что хожу? Думаю, вот сейчас не поступлю, поеду домой, но хоть в Эрмитаже побываю. А он говорит: «Поступил, списки висят. Ты уже есть в них».
Потом — особенный мир учёбы в Ленинграде, в Высшей профсоюзной школе культуры на специализации режиссура. Великолепные преподаватели. Курс Зиновия Яковлевича Корогодского. Восхитительная культура Ленинграда.
— Странно, но я тогда воспринял Ленинград как «так и надо». Вот красивый город, вот Нева, вот каналы. Вот Эрмитаж, вот театры. Ленинград и Ленинград. Сейчас у меня совершенно другое отношение к этому городу. А тогда — «так должно быть». Ленинград того времени ещё хранил «тот» дух, ещё были живы «те» люди. И педагоги наши были удивительными, интеллигентнейшими людьми. Конечно, театральная жизнь там была потрясающей. Георгий Александрович Товстоногов пришел в БДТ, стал ставить спектакли. В БДТ до него никто особо и не ходил, он был тогда в упадке. А с приходом Товстоногова практически сразу стал театром номер один в Ленинграде, а чуть позже слава его стала греметь по всей стране.
Театральная жизнь Ленинграда привила Евгению Федоровичу особый вкус — выбор постановки, бережное отношение к произведению, профессионализм режиссуры. Он горячо вспоминает уроки Товстоногова.
— Сейчас наши модные режиссёры обязательно ставят что-то эдакое, им надо показать произведение по-современному, классику адаптировать к сегодняшнему дню, но. Товстоногов говорил нам всегда: «Ребята, не корёжьте классику, ставьте, как написано, ставьте, чтобы всё было созвучно той эпохе — и декорации, и костюмы. Но мысль, мысль должна быть сегодняшняя!! А чтобы суметь сделать это, должен быть у режиссёра кругозор значительно шире умения, и потребность сказать что-то значимое сегодня для людей, которые пришли в театр. Для нас ведь идеи постановок должны лежать в зрительном зале, надо чувствовать, «про что» сегодня.»
Учёбу в Высшей профсоюзной школе культуры Евгений Федорович расширил, добавив годичный курс режиссёров телевидения. Вёл — Иван Ермаков, замечательный телевизионный режиссёр, работавший над «Очарованным странником» с Николаем Симоновым. Это был завершающий учёбу год. После Ленинграда настало время, которое Евгений Слепых вспоминает с особым теплом и чувством того, что именно это оно было лучшим в его жизни.
— Я заканчивал учёбу, и друг пригласил меня в Новосибирск. Говорил: «На телевидение устрою, будешь режиссёром работать». Я согласился. Приехал из Винницы в Новосибирск, а он вдруг он мне говорит: «Слушай, тебя там разыскивает начальник управления культуры. Он тебя знал, учился с нами». Захожу. Он: «Ты куда приехал? А жить где будешь? Общежитие обещают? А квартиру хочешь?» Я говорю: «Как это?». А он: «Вот сейчас получишь квартиру, хочешь?» Я говорю: «А? Что? Куда?» Он: «Директором дворца культуры пойдёшь?». А я хотел творческой работы. Он убеждать начал: «Будет тебе творческая работа, будет, театр хочешь — возьмёшь. Спектакли ставить будешь. Вот в центре Новосибирска на главной улице города стоит Дворец культуры имени Жданова. Туда нужен директор».
Дворец принадлежал крупному заводу, больше 15 тысяч рабочих там трудилось. Подумал я. Подумал и согласился. Он тут же звонит директору завода: «Пётр Павлович, ты меня просил хлопца тебе подобрать дворцом культуры руководить. Вот у меня сидит хороший парень». Через десять минут приезжает машина, «Волга» черная. Я сажусь, приезжаю на завод, там меня ждут директор, председатель завкома, секретарь парткома, беседуют со мной и утверждают мою кандидатуру. Я говорю: «А квартира?» — «Ну, в течение недели получите. Завтра в 10 утра принимайте Дворец культуры».
На следующий день прихожу. Роскошный дворец. Кабинет с телевизором. А мне было 27 всего, такая роскошь мне не привычна оказалась поначалу. Ну, принимаю я дворец, а тут приходит тётка, открывает амбарную книгу, говорит: «Вот тут распишитесь»,— и дает мне бланк, ордер на квартиру в центре города, на улице Гоголя, однокомнатная квартира в новом доме.
И начал работать. Вызвал мать из Винницы. Пять лет там работал. Самые лучшие годы жизни. У меня все знаменитости страны того времени перебывали — и Алексей Баталов был, и Евгений Леонов, Гена Шпаликов с Инной Гулаей, и Люся Гурченко, и Ролан Быков. Всех не перечислю. Они приезжали, фильмы свои привозили. Валерий Усков и Владимир Краснопольский премьеру своего «Таежного десанта» пока¬зывали у меня. С Исааком Левитаном вёл концерт на стадионе. С Вольфом Мессингом подружились необыкновенно».
Следующей географической точкой на жизненной карте Евгения Федоровича стал родной Воронеж.
— Когда я жил в Новосибирске, подошла очередь на квартиру здесь — в Воронеже. Мать настояла, чтобы я рассчитывался, а, мол, когда приедем в Воронеж и получим квартиру, если захочу, вернусь обратно и буду работать в Новосибирске. Я послушал её, бросил всё и приехал в Воронеж. Да так и остался тут. Ведь воронежец я по натуре, в конце концов! Мне предложили должность замдиректора Дворца культуры имени Карла Маркса и я, не раздумывая, согласился».
После Дворца культуры был институт искусств и деканство в нём, но сначала «с институтом была такая история»:
— Мне как-то в театральном комитете нашего дворца говорят: «Вот Ольга Ивановна Старостина и Борис Григорьевич Кульнев просят, чтобы вы пришли в институт». Это основоположники нашего воронежского института искусств. Пришёл, начали беседовать. Они: «Да, надо, конечно, вас брать. Но соответствующей ставки пока нет, что ж делать-то…». Я спросил, что есть. Оказалось, есть только должность лаборанта. И я опять не раздумывая согласился, год работал лаборантом. Как только появилась ставка — сразу был принят деканом. И вот сорок лет с этой должностью не расставался, сроднился с ней, что ли.
Во владениях памяти Евгения Федоровича много сокровищ-историй о разных людях. Вот, например:
— В Новосибирске поставили у меня спектакль «Автографы на чужих книгах». В пятидесятом году был поэтический симпозиум, приехал Вознесенский. Молодой, худенький. Я с ним познакомился. Он меня просил организовать какую-нибудь встречу. Вот, говорит, Евтушенко все знают, а меня — никто. У Вознесенского не было к тому моменту ни одного сборника, «Мозаика» вышла только через год во владимирском издательстве, её потом и обругали. Захотел я автограф Вознесенского, а под рукой только сборник Симонова. Говорю: «Андрюш, надпиши мне хоть его». Он мне надписывает: «Женя, дорогой, я не Симонов, но он первый, кто решился меня напечатать. С любовью, Андрей Вознесенский».
Такая же история была с Евтушенко. Он приехал в Ленинград, а мы к нему завалились в гостиницу «Октябрьская», в люкс. Роскошный номер, сидят поэты. Официанты приносят питьё, закуски. Мы посидели. Вдруг раздается звонок. На том конце провода «Комсомолка»: «Евгений Александрович, надо завтра в номер стихи срочно на тему наших сокращений вооружений». И всё. Евгений Александрович раздраженно так говорит: «Ребята, извините, просят стихи». Пошёл в другую комнату, начал сочинять, помню первую его строчку: «Россия сокращает свою армию», а как там дальше у него было — забыл. Через минут 40 продиктовал «Комсомолке» это стихотворение целиком. Он потом это нигде не печатал и не читал, наверное, считал его конъюнктурным, слабым. Евтушенко мне потом в Воронеже на обложке книги, уже своей, написал: «Дорогому Евгению Слепых с благодарностью за прекрасное исполнение моих стихов». Это когда я ему свой диск подарил, где читаю его стихи. А тогда, когда мы сидели в гостинице, опять под рукой ничего не оказалось, и я ему подсунул сборник Дмитрия Кедрина, на котором он мне написал: «На книге очень дорогого мне поэта моему тезке на добрую память. Евгений Евтушенко».
С автографами поэтов у Евгения Федоровича связано множество всяких воспоминаний. А с поэзией — свои, особые отношения.
— …Симонов, Щипачёв. Когда я был мальчишкой, хотел читать такие стихи. Потом приходили Блок, Ахматова, Пастернак, Мандельштам. Я начал со студентами как-то говорить: «Вот кто из поэтов любимый, кого вы знаете?» Они называют: «Ахматова, Цветаева, Евтушенко». А я говорю: «А ведь есть целый ряд прекрасных поэтов тридцатых годов: Николай Заболоцкий, Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий, Михаил Светлов.». Вот этот период они не знают. А там и Ярослав Смеляков, и Борис Слуцкий, и Давид Самойлов, и Юрий Левитанский, и Евгений Винокуров. Очень серьёзные и хорошие поэты. Иосиф Бродский. Его вот не читаю. Большой поэт, понимаю умом. А вот эмоционально как-то не могу его ощутить. Не мой он поэт, не знаю, почему.
Я приверженец классической поэзии. Не могу принять это «сегодняшнее». Читаю традиционных поэтов, которые печатаются сегодня, и авангардистов. И вот с последними некомфортно — приходится продираться к смыслу. Прямо сквозь придуманную образность. А ведь поэзия — это душа, ощущение мира, проживание, соучастие. Если есть эта искренность человеческая в стихах, то она трогает и волнует. Но если по работе, могу и авангардистов прочесть, но. вот почему мы любим Пушкина, Лермонтова, Толстова, Чехова? Потому что там эта душа есть.
Лев Николаевич Толстой сказал: «Коли можешь не писать — не пиши». Я могу не писать. У меня нет потребности в этом. Я не умею это делать хорошо. Я умею выйти к микрофону, в студию — и записаться. Это я умею. А такие стихи написать, чтобы они смогли взволновать, заставили затрепетать, — нет. Надо своё дело делать хорошо».
Я приверженец классической поэзии. Не могу принять это «сегодняшнее». Читаю традиционных поэтов, которые печатаются сегодня, и авангардистов. И вот с последними некомфортно — приходится продираться к смыслу. Прямо сквозь придуманную образность. А ведь поэзия — это душа, ощущение мира, проживание, соучастие. Если есть эта искренность человеческая в стихах, то она трогает и волнует. Но если по работе, могу и авангардистов прочесть, но. вот почему мы любим Пушкина, Лермонтова, Толстова, Чехова? Потому что там эта душа есть.
Лев Николаевич Толстой сказал: «Коли можешь не писать — не пиши». Я могу не писать. У меня нет потребности в этом. Я не умею это делать хорошо. Я умею выйти к микрофону, в студию — и записаться. Это я умею. А такие стихи написать, чтобы они смогли взволновать, заставили затрепетать, — нет. Надо своё дело делать хорошо.
Строгость по отношению к невежеству, ответственность за собственное дело, благородство в поступках, вовремя проявленная мудрость, талант, самовоспитание, увлеченность своим делом, стремление жить искусством, желание не останавливаться на достигнутом, умение находить для этого всего силы… в этом весь Слепых, это и есть те принципы, на которых держится жизнь и творчество этого удивительного человека. А для многих поколений воронежского студенчества — именно он подлинный символ нашего театрального факультета. И конечно, у каждого из выпускников — свой Евгений Федорович, вне зависимости от уровня понимания и осознания.
фотограф Маргарита Рабданова
также использованы фотографии из личного архива Евгения Слепых
