…В одну из коротких и теплых июньских ночей 1840 года в маленьком итальянском городке Нови, при котором в 1799 году войска нашего славного полководца Александра Суворова наголову разгромили французскую армию Наполеона Бонапарта, в гостиничном номере умер приезжий. Это был русский, совсем еще молодой, лет двадцати семи.
Звали усопшего Николай Владимирович Станкевич. Однако имя покойного жителям города ровным счетом ничего не говорило. Для них этот красивый, с длинными черными вьющимися волосами юноша, был всего лишь иностранцем из далекой и холодной России.
Временно, до отправки на родину, Станкевича похоронили в Генуе. А в Берлин, где проживала большая русская диаспора, и в Россию с первыми же почтовыми каретами ушли письма с печальным известием.
«Нас постигло великое несчастие… Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, и в которого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой». Эти строки написал из Берлина Иван Тургенев, встречавшийся со Станкевичем незадолго до его смерти.
Кто же такой Николай Владимирович Станкевич? Если спросить людей образованных, хорошо знакомых с литературой, философией и культурой ХIХ века, отвечают: «Станкевич? Как же, как же: глава знаменитого московского философского кружка, в который входили Виссарион Белинский, Тимофей Грановский, Константин Аксаков, Михаил Бакунин, Иван Тургенев… Их имена и по сей день составляют гордость нашей словесности. После себя Станкевич оставил свою знаменитую «Переписку» — настоящее сокровище раздумий о Родине, литературе, искусстве и религии. А еще, благодаря Станкевичу, Россия узнала Алексея Кольцова – замечательного поэта земли русской».
Николай Станкевич родился 27 сентября 1813 года в городе Острогожске Воронежской губернии. Однако «колыбелью» для всей последующей жизни Станкевича стало село Удеревка, где находилось имение его отца. Местность тут была замечательная. Впрочем, ее трогательная и волнительная красота сохранилась и по сей день.
Дом Станкевичей стоял на высокой меловой горе, с которой открывался прекрасный вид на речку с теплым названием Тихая Сосна. Под горой, вдоль реки, волнистой лентой тянулась небольшая малороссийская деревенька, тонущая в вишневых и грушевых садах, с аккуратно выбеленными хатами под камышовыми и соломенными крышами. В обеденные и вечерние часы из-за плетней, обросших шиповником и крапивой, тянулись шлейфами ароматные запахи кулеша, борща, вареников, галушек со свиным салом…
В деревеньке в ту пору еще можно было встретить смуглых хлопцев с подбритыми висками и длинными усами, в высоких бараньих шапках и с люльками в зубах. Женский пол тоже сохранял традиции предков. Девушки были одеты в пестрые плахты. Но особый колорит придавала живая и певучая малороссийская речь, которая доносилась из-за плетней селян: «Так як же тому буты, щоб наша Катря була тоби жинкою? Чи вона ж тоби пара?» Или: «Маты, а ты бачила молодого паныча? Вин такий гарный!»
О детских годах Станкевича известно, к сожалению, не так много. И, тем не менее, сохранившиеся в государственном архиве Воронежской области документы, исторические «раскопки» местных краеведов А.Н. Акиньшина, А. И. Гайворонского, В. Ф. Бахмута, А. Н. Кряженкова, О. Г. Ласунского, других исследователей, письма самого Станкевича, а также воспоминания его младшей сестры А. В. Станкевич, брата А. В. Станкевича позволяют узнать о будущем поэте и философе не так уж и мало.
Николенька, как его все называли, был любимцем не только родителей, братьев и сестер, но и всей дворовой прислуги. Это был мальчик веселый, здоровый, общительный и необычно резвый.
Однажды, стоя на балконе удеревского дома, он увидел внизу отца, который задушевно беседовал на крыльце с почтенным купцом, обладавшим лысиной необыкновенного размера. Лысина эта тут же привлекла внимание Николеньки, и он никак не мог удержаться от соблазна плюнуть на нее сверху, что вскоре и исполнил к ужасу купца и к огромному удивлению отца.
В другой раз резвость непоседливого паныча обернулась трагедией – сгорел родительский дом, а по некоторым сведениям, даже вся деревня. Пожар случился в жаркий июльский день, когда Николенька, стреляя из детского ружья, попал в соломенную крышу дома. Попавшая искра тлела незаметно и, вспыхнув, быстро охватила пламенем весь дом, который в одночасье сгорел дотла. Целый день не могли отыскать мальчика: он убежал в соседнюю рощу и собирался там остаться жить, как дикий человек.
Николенька рано выучился читать. Чтение стало его первой страстью с самых ранних дней детства. Сняв книгу с полки домашней библиотеки, он, бывало, запоем прочитывал ее, стоя на коленях перед шкафом. Книги были разные – это сказки о Еруслане Лазаревиче и Бове Королевиче, стихи Державина, Озерова, Хераскова.
Когда Николеньке исполнилось девять лет, отец определил его в уездное училище, которое находилось в Острогожске. В сравнении со многими уездными городами, Острогожск жил полнокровной духовной и общественной жизнью. Недаром в губернии его возвышенно величали «Воронежскими Афинами».
Тогдашний житель Острогожска, а впоследствии главный российский цензор, академик словесности и автор знаменитого «Дневника» Александр Васильевич Никитенко вспоминал: «Замечательный город был в то время Острогожск. На расстоянии многих верст от столицы, в степной глуши, он проявлял жизненную деятельность, какой тщетно было бы тогда искать в гораздо более обширных и лучше расположенных центрах Российской империи».
В этом «замечательном городе» и там, где, по словам будущего декабриста Кондратия Федоровича Рылеева, «волны Острогощи в Сосну Тихую влились», начались ученические годы Николеньки Станкевича. Впоследствии он тоже не раз добрым словом вспоминал Острогожск.
Учеба Николеньке давалась легко. Математику, грамматику, Закон Божий, иностранные языки, другие предметы он осваивал быстрее и лучше своих сверстников.
В архиве сохранилась ведомость об учениках первого и второго классов Острогожского уездного училища, составленная штатным смотрителем Федором Ферронским. В ней записано, что Николай Станкевич поступил в училище 2 августа 1822 года. Там же есть графа: способности учеников. Против фамилии Станкевича стоит оценка «остр». Это самая высокая из оценок. Она означала, что ученик очень способен, легко и быстро усваивает материал. Из двадцати мальчиков первого класса, вместе с которыми учился Николай, только два имели высшую оценку «остр», один – «очень понятен», пять – «понятен», шесть – «способен», один – «средствен», два – «слаб» и три – «туп».
Поведение Станкевича также отмечено высшей оценкой «благонравен», которая, надо заметить, не имела тогда никакого политического оттенка. Необычные оценки по поведению были выставлены другим ученикам: «похвальнаго», «хорош», «честнаго», «тих», «изряднаго», «средствен», «нехудого», «недурного», – ими учитель хотел показать различие в поведении своих подопечных.
Училище Станкевич закончил с отличием, получив за свои успехи похвальный лист. Дальнейшим местом его учебы стал Воронежский благородный пансион.
Известный историк Н.И. Костомаров, учившийся в том же пансионе, писал в своей “Автобиографии”: “В числе моих соучеников был Станкевич, оставивший по себе самую добрую память во всех, знавших его, и в особенности в кругу своих товарищей, на которых он оказывал громадное влияние своей симпатичной и честной личностью и недюжинным умом”.
По словам первого биографа Станкевича П.В. Анненкова, в то время юноша прочел всех классиков и проявил “признаки неутомимой жажды к поэзии, обнаружившейся страстью к стихотворчеству”.
Об его огромном стремлении к поэзии свидетельствует в “Воспоминаниях” и сестра Александра, вышедшая впоследствии замуж за сына великого русского актера М.С. Щепкина: “ В Воронежском пансионе писал он свои юношеские стихотворения”. Сам же Станкевич позже рассказывал: «В 17 лет я еще бродил в неопределенности; если думал о жизни и о своем назначении, то еще больше думал о своих стихах».
Не случайно поэтическая муза часто посещает Станкевича. А стихи, выходившие из-под его пера, наполнены романтизмом, мыслями об Отечестве, переживаниями о первой любви. Для многих поэтических строк юного Станкевича характерен лиризм, красота найденных образов. Вот строки из стихотворения “Луна”:
Как бы стыдливая краса
Сребристым облаком прикрыта,
Луна взошла на небеса:
Земля сиянием облита.
И дочь счастливая небес,
На светло-яхонтовом лоне,
В огнисто-золотой короне
Течет, златит и дол и лес,
Блестящей свитой окруженна.
Свои стихотворения он читает однокашникам в минуты отдыха. Они – первые и самые искренние судьи его поэтических опытов. А на одном из литературных вечеров, где пятнадцатилетний поэт прочитал несколько своих новых стихотворений, содержатель пансиона не удержался от восторженных эпитетов:
— Славные стихи! У вас, юноша, талант!.. Да, да! Продолжайте писать, продолжайте…
В ряде стихов Станкевича воронежского цикла звучат искренние мотивы любви к Отечеству. Молодой поэт воспевает подвиг русского народа. Особенно ярко это проявляется в стихотворении “Надпись к памятнику Пожарского и Минина”:
Сыны отечества, кем хищный враг попран,
Вы русский трон спасли, — вам слава достоянье!
Вам лучший памятник – признательность граждан,
Вам монумент – Руси святой существованье!
Как и всякий юноша, Николай в тот период испытал волнения и тревоги первой любви. Появляются стихи, полные теплых чувств и, наоборот, беспокойных разочарований.
Теперь… прости! Прости навек!
Любви мне тяжко вспоминанье!
Не вырвешь более признанья;
Но сердца горестный упрек
Тебе напомнить лишь заставил
О том, что было… Полно! Я
Свой жребий небу предоставил…
Прости! Ты больше не моя!..
Тогда же юноша, а ему шел семнадцатый год, создает одно из своих крупных и значительных произведений – трагедию «Василий Шуйский». Ее первые главы начала публиковать «Бабочка» в марте 1830 года. «Василий Шуйский» написан в стиле, близком к героико-патриотической трагедии начала ХIХ века. На этом произведении еще лежит печать классицистической драматургии, но в то же время оно не лишено новых начал, свойственных вольнолюбивой манере письма поэтов-декабристов.
В основу трагедии Станкевич положил исторические события начала ХУП века, подробно описанные Н.М. Карамзиным в «Истории Государства Российского». В своем произведении поэт показывает заговор коварного и властолюбивого Димитрия Шуйского против умного и талантливого полководца Михаила Скопина-Шуйского и самого царя – Василия Шуйского.
Полностью трагедия в пяти действиях «Василий Шуйский » вышла отдельным изданием в первой половине 1830 года в московской типографии Августа Семена, при императорской медико-хирургической академии.
Литературная критика вполне доброжелательно приняла произведение молодого автора, о чем свидетельствуют сочувственные отзывы в ряде московских и петербургских изданий. «Литературная газета» в номере от 30 июля 1830 года под рубрикой «Русские книги» писала, что стихи в пьесе «везде хороши, чувств много и две-три сцены счастливо изображены». Одно время некоторые исследователи считали, что автором статьи был никто иной, как сам Александр Пушкин. Правда, последние литературные раскопки это не подтверждают. Более вероятно, рецензия была написана редактором «Литературной газеты» А.А. Дельвигом – поэтом и критиком, другом Пушкина еще с лицейской поры.
В свободное от учебы время Николай часто бывал в тамошнем театре – месте, где собирались по вечерам зрители разных сословий и возрастов. На его сцене тогда ставились пьесы как русских, так и зарубежных авторов: А.П. Сумарокова («Дмитрий Самозванец», «Синав и Трувор»), А.И. Клушина («Алхимист»), Вольтера («Магомет»)…
Посещение театра пробудили в душе юноши чувство восхищения искусством, помогли ему впоследствии сформулировать важный принцип: «Искусство делается для меня божеством!.. Вот мир, в котором человек должен жить!.. Вот благородная среда, в которой он должен поселиться, чтобы быть достойным себя! Вот огонь, которым он должен согревать и очищать душу!»
Сохранилось его стихотворное послание, посвященное игре актрисы Воронежского театра. Станкевич назвал его «На игру госпожи Остряковой»:
Талант нас твой обворожает,
Твой нежный взгляд, твой милый вид
Невольно в душу проникает
И сердцу внятно говорит.
Равно в Амалии, Аглаевой прелестна,
Как и свободы дочь в толпе цыган.
Ты обрела в природе талисман
Неподражаемый, чудесный
Приятен голос твой и нежен, как свирель.
Ты всех собой очаровала;
Искусства ты постигла цель
И тайну сердца разгадала!
Предметом обожания юного театрала стала не кто иная, как вскоре ставшая известной Любовь Ивановна Млотковская. Она будет восхищать многих своих современников и станет в 1830–1840-х годах самой популярной среди провинциальных актрис.
Это стихотворение Станкевича важно и для биографии популярной актрисы. Оно предшествует всем дошедшим до наших дней воспоминаниям и рецензиям, связанным с ее творчеством. Воздаваемая им дань благодарности и восхищения – первое свидетельство не только ее успехов, но и вообще жизни в искусстве.
Нет сомнения, что благодатный огонь к прекрасному, который зажегся в ту пору в сердце Станкевича, помог ему впоследствии профессионально оценивать игру артистов. Причем таких актеров, как М.С.Щепкин, П.С. Мочалов, В.А. Каратыгин…
Станкевич и сам обладал недюжинными актерскими способностями. Часто, приехав в родную Удеревку, он устраивал домашние спектакли, вовлекая в них своих младших сестер и братьев. Зрители, а ими были родители и соседи-помещики, награждали его бурными аплодисментами и неизменно считали лучшим исполнителем заглавных ролей. Роли у него были разные. То он играл старика-мельника, то колдуна, то сумасшедшего…
Много еще интересных и любопытных страниц можно отыскать в биографии Станкевича в дни его жизни в Воронеже. Все они по-своему увлекательны.
Но пришел черед обратиться, пожалуй, к самой волнующей из них.
В «Былом и думах» А.И. Герцена читаем: «В Воронеже Станкевич захаживал иногда в единственную тамошнюю библиотеку за книгами. Там он встречал бедного молодого человека простого звания, скромного, печального. Оказалось, что это сын прасола, имевшего дела с отцом Станкевича по поставкам. Он приголубил молодого человека; сын прасола был большой начетчик и любил поговорить о книгах. Станкевич сблизился с ним. Застенчиво и боязливо признался юноша, что он и сам пробовал писать стишки, и, краснея, решился их показать. Станкевич обомлел перед громадным талантом, не сознающим себя, не уверенным в себе. С этой минуты он его не выпускал из рук до тех пор, пока вся Россия с восторгом перечитывала песни Кольцова. Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел бы своими песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял свои гурты, и Россия не услышала бы этих чудных, кровно-родных песен, если б на его пути не стоял Станкевич».
Это одна из многочисленных версий знакомства двух славных сынов земли российской. Вот следующая. «Брат мой Николай до поступления в университет воспитывался в Воронеже, в пансионе Павла Кондратьевича Федорова, — рассказывал в одном из писем Александр Владимирович Станкевич. — Еще во время своего последнего пребывания там он познакомился с молодым Кольцовым. Поэзия тогда сильно занимала брата, а о молодом поэте он мог узнать у воронежского книгопродавца (Кашкина, если не ошибаюсь), да Кольцов и сам бывал в пансионе иногда, так как, помнится, он ставил Федорову дрова».
Януарий Михайлович Неверов, друг Станкевича, пишет об их знакомстве совсем иначе: «Станкевич сообщил мне о своем знакомстве с Кольцовым, которое произошло следующим образом: отец Станкевича имел винокуренный завод, куда местные торговцы скотом (прасолы) пригоняли свой скот… Однажды, ложась спать, он долго не мог найти своего камердинера, и когда последний явился, то, на замечание Станкевича, привел такое оправдание, что вновь прибывший прасол Кольцов за ужином читал им такие песни, что они все заслушались и не могли от него отстать, и при этом сказал несколько оставшихся у него в памяти куплетов, которые и на Станкевича произвели такое впечатление, что он пожелал лично узнать от Кольцова, откуда он достал такие прекрасные стихи. На другой день он пригласил его к себе и, к удивлению своему, узнал, что автор этих стихов сам Кольцов…»
Таковы лишь некоторые документальные и художественные свидетельства о встрече этих двух замечательных личностей. И, думается, не столь принципиально, где состоялось знакомство Станкевича и Кольцова: в воронежской книжной лавке или в имении Станкевича. Гораздо важнее значение самой встречи. Без всякого преувеличения можно сделать вывод: оно неоценимо. И неоценимо уже хотя бы потому, что благодаря Станкевичу Россия обрела настоящего народного поэта.
Однако вернемся в благородный пансион. За время учебы Станкевич заметно повзрослел и, естественно, многое приобрел. К основным итогам почти пятилетнего пребывания Станкевича в пансионе, включая успешную учебу, необходимо отнести также то, что получит в его последующей жизни и деятельности дальнейшее развитие. По словам Анненкова, это – признаки глубокой религиозности, запавшей в душу его и уже никогда не покидавшей ее; признаки нежного сердца, рано открывшегося для ощущений дружбы и любви; наконец, признаки неутолимой жажды к поэзии, обнаружившейся страстью к стихотворству.
В начале мая 1830 года Станкевич отправляет своим родным письмо, где с радостью сообщает о том, что курс наук он успешно прошел и во всех имеет отличные сведения. Теперь его цель – поступить в Московский императорский университет на словесный факультет.
14 июля того же года датировано прошение Станкевича в правление университета о допуске его к экзаменам. Вскоре знания «в языках и науках, требуемых от вступающего в университет в звании слушателя» выпускника Воронежского благородного пансиона Николая Станкевича, получили на вступительных экзаменах самые высокие оценки, и он был зачислен в университет своекоштным студентом.
Станкевич поселился на Большой Дмитровке, неподалеку от университета, в доме профессора Михаила Григорьевича Павлова. Там ему предоставили небольшую комнату для проживания и занятий. Одновременно он пользовался общим столом с семейством профессора.
Учеба Станкевичу давалась легко. Он почти не испытывал трудностей при изучении наук. Повезло ему и на учителей. Тогда на всех отделениях, в том числе и на словесном, лекции читали видные профессора М.Т. Каченовский, М.П. Погодин, Н.И. Надеждин, М.Г. Павлов, С.П. Шевырев…
Несмотря на занятость учебой, Станкевич продолжает писать стихи и публиковать их в «Библиотеке для чтения», «Молве», «Атенее», «Литературной газете». В своих произведениях Станкевич выступает как романтик, в его поэзии сильно влияние немецкого романтизма, особенно Гете.
Из-под его пера выходит ряд патриотических, философских и лирических стихотворений. Вчитываясь в них, можно ощутить и время, их породившее, и существенные, значимые черты духовного облика человека, их написавшего. Вот строки из стихотворения «Кремль»:
Склони чело, России верный сын!
Бессмертный Кремль стоит перед тобою:
Он в бурях возмужал и, рока властелин,
Собрав века над древнею главою,
Возвысился, могуч, неколебим,
Патриотические мотивы, гордость за свое Отечество, желание служить ему звучат у поэта также в стихотворениях «Желание славы», «Бой часов на Спасской башне».
Из-за своей скромности Станкевич большинство своих стихотворений подписывал криптонимной подписью «Н. С – ч». Только близкие друзья и родители знали, кто скрывается за ней.
Под этой криптонимной подписью в январе 1831 года на страницах «Литературной газеты» было опубликовано и предисловие к стихотворению никому неизвестного Алексея Кольцова «Перстень» (более позднее название – «Кольцо»). Приведем этот текст: «Вот стихотворение самородного поэта, г. Кольцова. Он воронежский мещанин, и ему не более двадцати лет от роду; нигде не учился и, занятый торговыми делами по поручению отца, пишет часто дорогою, ночью, сидя верхом на лошади. Познакомьте читателей “Литературной газеты” с его талантом. Н. С – ч».
Я затеплю свечу
Воску ярова,
Распаяю кольцо
Друга милова.
Загорись, разгорись,
Роковой огонь,
Распаяй, растопи
Чисто золото.
Во время учебы в университете Станкевич обрел большой круг друзей. В то время с ним на одной скамье училась, без всякого преувеличения, целая фаланга юношей, о которых вскоре будет говорить Россия. Даже непросвещенному читателю имена этих людей должны быть и сегодня хорошо известны. Они – на обложках книг, в учебниках истории, философии и литературы, в названиях улиц и площадей, учебных заведений и библиотек… И какие имена! Поэты Михаил Лермонтов, Николай Огарев, Василий Красов, Константин Аксаков, Иван Клюшников, писатели Иван Гончаров, Александр Герцен, Иван Тургенев, литературный критик Виссарион Белинский, педагог Януарий Неверов, публицист Василий Боткин, славист Осип Бодянский, филолог-санскритолог Каэтан Коссович, переводчик Николай Кетчер…
Со многими из этих людей Станкевича связала крепкая дружба, верность которой он и его однокашники сохранили на всю жизнь. В «Переписке» Станкевича многократно находим слова о том, что он живет для дружбы и искусства и не видит возможности какой-либо другой жизни для себя. Потребность передать другому все богатство собственного сердца, всю собственную способность к любви и доброжелательству не оставляла его никогда.
Университетская жизнь Станкевича не замыкалась лишь рамками учебы. Нашему герою и его друзьям приходилось сталкиваться с многообразными проблемами тогдашней действительности.
В студенческой среде повсеместно все больше и больше пробивались ростки вольномыслия, распространялась ненависть ко всякому насилию, к правительственному произволу. В университете и за его пределами начали возникать кружки, «тайные общества», участники которых искали новые пути развития России.
Современник Станкевича, впоследствии известный историк, юрист и публицист К. Д. Кавелин, писал: «Образованные кружки представляли у нас тогда, посреди русского народа, оазисы, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы, искусственные центры, со своей особой атмосферой, в которой вырабатывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности».
Именно такой, тесно сплоченный кружок, состоящий исключительно из единомышленников, жаждущих достать истину хоть со дна морского, вскоре создает Станкевич.
Впрочем, представим это «сходбище», как его называл сам Станкевич, глазами его непосредственного участника – Константина Аксакова:
«В 1832 году лучшие студенты собирались у Станкевича. Это были все молодые люди, еще в первой поре своей юности. Некоторые из них даже не имели права называть себя юношами. Товарищество, общие интересы, взаимное влечение связывали между собой человек десять студентов. Если бы кто-нибудь заглянул вечером в низенькие комнаты, наполненные табачным дымом, то бы увидел живую, разнообразную картину: в дыму гремели фортепианы, слышалось пение, раздавались громкие голоса; юные, бодрые лица виднелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; темные, почти черные волосы опускались по вискам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию…».
Первыми, кого принял под свое крыло Станкевич, были Януарий Неверов, Иван Клюшников, Алексей Беер, Василий Красов, Сергей Строев, Яков Почека. К концу 1833 года кружок пополнился значительными силами молодых людей. В их числе – Виссарион Белинский, Алексей Кольцов, Константин Аксаков, Дмитрий Топорнин, Осип Бодянский, Александр Ефремов, Павел Петров, Александр Келлер. Чуть позже, в 1835 году, в кружок влились Василий Боткин, Михаил Бакунин, Каэтан Коссович, Николай Ровинский, Михаил Катков, Николай Кетчер…
Разумеется, жизнь кружка в его начальной стадии не была такой, какой она, скажем, станет спустя несколько лет. Много еще неопределенности бродило тогда в уме как самого Станкевича, так и в умах его друзей. Свои занятия они не ограничивали какой-либо наукой, отраслью знаний. Их интересовало буквально все: история, философия, география, литература… Но именно это было основой для последующей интенсивной работы кружка, когда в нем в горячих всенощных спорах будут искаться и находиться ответы на животрепещущие вопросы тогдашней действительности.
Сам глава кружка был горячей, увлекающейся натурой. Подобно средневековым алхимикам, которые искали философский камень, – чудодейственное средство для получения золота, возвращения молодости, и излечения болезней, – Станкевич упорно отыскивал в философских системах истину. Для него мысль была высшей поэзией и работой. Он всегда был убежден: занятия философией – обязательная и необходимая ступень к любому другому роду духовной деятельности.
«Я хочу знать, – говорил он, – до какой степени человек развил свое разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единою мыслию».
Существенную роль в развитии мировоззрения Станкевича оказала философия Фридриха Вильгельма Шеллинга. Однако, восхищаясь глубиной мыслей немецких ученых, молодой философ никогда не считал их идолами. К примеру, высоко ценя Канта и особенно Гегеля, Станкевич не относил их системы к абсолютно истинным, а видел в них лишь одну из ступеней познания.
Какое место для себя в обществе он готовил? В чем он видел свое предназначение? Впрочем, эти вопросы задавал себе не только Станкевич, но и члены его кружка.
Станкевич не был бойцом, как, скажем, его друг Белинский, он же – «Неистовый Виссарион». Кстати, это прозвище на манер известной исторической поэмы «Неистовый Роланд» дал Белинскому именно Станкевич. Бунтарь Белинский абсолютно не исключал применения террора в целях скорейшего решения политических и социальных проблем. «Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья…», – грезил «Неистовый».
Он не был сторонником взглядов еще одного своего друга – Михаила Бакунина, который призывал к немедленному социальному перевороту и требовал «не учить народ», а «бунтовать его».
Наш герой не собирался бороться против «России подлой», подготовлять «Русь к топору» и совершать «народную революцию», как это впоследствии стал делать его однокурсник Александр Герцен. Находясь в туманном Лондоне, Герцен звоном своего «Колокола» пытался разбудить к действиям всю грамотную Россию. Не разделял наш герой и убеждений декабристов.
Станкевич, если судить по его обширной переписке, воспоминаниям знавших его людей, придерживался совершенно иных взглядов, за что и получил в советскую эпоху клеймо «дворянский просветитель».
Деликатный и мягкий по натуре, Станкевич считал, что искоренить несправедливость, создать идеальное общество можно несколькими путями. Одним из направлений общественного развития России он считал просвещение. По его убеждению, честный человек должен желать распространения знаний. Они только приведут к избавлению народа от крепостной зависимости.
Сегодня в современной России политики, ученые, общественные институты упорно ищут национальную идею. Кипят жаркие дискуссии: идти по западному пути, развивать и углублять демократию, или, может быть, возвратиться на круги своя, чуть ли не к допетровской Руси. В этих спорах ищется для России и какой-то особый, третий путь, по которому еще никто не ходил в мире. Подобные споры были и во времена Станкевича. В горячих схватках участвовали любомудры, западники, славянофилы… И все хотели как лучше, а получалось, как всегда.
Станкевич, как уже было сказано, одним из путей общественного развития России считал просвещение. Кроме того, говорил он, в обществе должны быть незыблемыми такие устои, как религия и любовь к Отечеству, ибо они составляют их существо.
О религии Станкевич как-то написал: «Я… понимаю религию. Без нее нет человека». Еще высказывание: «Моя религия тверда … она во мне чиста, чужда суеверия и непоколебима. В наше время всякий человек с порядочным образованием и с душою признает ее за основание жизни. – Любовь к Отечеству также тверда во мне, потому что я люблю в нем хорошее, не считаю нужным восхищаться соложеным тестом и терпеливо смотрю на недостатки, которые должны изгладиться временем и образованием… Я уважаю человеческую свободу, но знаю хорошо, в чем она состоит, и знаю, что первое условие для свободы есть законная власть».
Станкевич был идеалистом. Это было признано еще при его жизни. В то же время, несмотря на абстрактно-гуманистические взгляды Станкевича, никто из современников, как, впрочем, и последующие поколения философов, литераторов, общественных деятелей, никогда не считали его деятельность на ниве философии безрезультатной. Ведь именно благодаря Станкевичу, работе его кружка, сформировались общие, философские позиции мировоззрения людей 30-х годов, были заложены основы новой эстетики.
Станкевич, как писал Герцен, «был первый последователь Гегеля в кругу московской молодежи. Он изучил немецкую философию глубоко и эстетически; одаренный необыкновенными способностями, он увлек большой круг друзей в свое любимое занятие. Круг этот чрезвычайно замечателен, из него вышла целая фаланга ученых, литераторов и профессоров».
Уместно привести еще одно высказывание. Оно принадлежит Н. Г. Чернышевскому: «Из тесного дружеского кружка, о котором мы говорим и душою которого был Н.В. Станкевич, вышли или впоследствии примкнули к нему почти все те замечательные люди, которых имена составляют честь нашей словесности, от Кольцова до г. Тургенева».
В 1833 году жизнь кружка Станкевича стала еще более насыщенной. Кипели жаркие дружеские споры, обдумывались и обсуждались философские проблемы. Не менее основательно рассматривались вопросы, связанные с состоянием современной русской поэзии, прозы, журналистики, с представлением роли художника в общественной жизни. Гомер и Шекспир, Шиллер и Гете, Пушкин и Гоголь – вот далеко не полный список властителей дум и воспитателей истинного вкуса кружка Станкевича.
В том же 1833 году Станкевич завершает работу над повестью «Несколько мгновений из жизни графа Т***», которая уже в следующем году увидела свет в журнале «Телескоп» под псевдонимом Ф. Зарич. Эта философическая повесть в большей степени автобиографична, ее героя Станкевич списал с самого себя. Поэтому практически все события, изложенные в произведении, совпадают с жизненными вехами Станкевича.
Буквально с первых страниц повести обращает на себя внимание ее язык, далекий от романтических «излишеств», характерных, в частности, для повестей А. А. Марлинского. К слову, Белинский называл этого писателя «идолом петербургских чиновников и образованных лакеев».
В повести Станкевича нет цветистых фраз, изысканных сравнений и риторических прикрас. В то же время язык его повести отличается выразительностью и образностью.
В этот же период Станкевич приступает к написанию своего философского трактата «Моя метафизика». Опираясь на положения диалектико-идеалистической философии Шеллинга и других мыслителей эпохи, Станкевич вскоре создает во многом уникальный и глубокий философский труд. В нём автор поставил почти все основные вопросы и проблемы, которые тогда волновали просвещенных людей.
Учеба Станкевича в университете и годы его жизни в Москве отмечены многочисленными встречами с писателями, художниками, актерами, чьи имена золотыми буквами вписаны в историю русской литературы и культуры. Он видел Пушкина, встречался с Гоголем, беседовал со Щепкиным, дружил с Венециановым, гостил у Лажечникова…
Время донесло до нас достаточно много суждений, оценок Станкевича об этих людях, а также об искусстве и литературе. Они, без всякого преувеличения, актуальны и по сей день, поскольку являются своеобразным ключом к пониманию творчества поэтов, писателей, художников, актеров первой половины ХIХ века
Например, никого из писателей так не любил Станкевич, как Гоголя. Он очень верно и тонко ценил художественность его творчества, называя Гоголя «лучшим романистом», а произведения писателя «истинной поэзией действительной жизни». Прочитав повесть «Старосветские помещики», Станкевич с восторгом написал: «Это прелесть! Как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни…».
Летом 1834 года Станкевич успешно завершил учебу на словесном отделении университета и был утвержден кандидатом словесных наук». После пролетевших студенческих годов для него наступил, как он выразился, «возраст деятельности». В апреле 1835 года министр народного просвещения утвердил Станкевича в должности почетного смотрителя Острогожского уездного училища.
Станкевич с большим желанием принимается за исполнение своих обязанностей. У него много идей, замыслов, которые он планирует реализовать в скором времени. О них наш герой говорит Неверову: «Я намерен вывести наказание, так называемыми, палями, т. е. линейкой по рукам, ввести поблагороднее обращение между учителями и учениками, невзирая на звание последних, и, наконец, понаблюсти за учением …».
Кроме того, новый почетный смотритель мечтает ввести в родном училище «Ланкастерову методу» – метод, впервые примененный английским педагогом Ланкастером. Суть его заключалась в том, что старшие учащиеся под наблюдением учителя обучали младших. С этой целью Станкевич собирает необходимый материал по организации ланкастерских школ в Англии и Франции. Примечательно, что в России в тот период создание подобных школ всячески поощрялась. Поэтому Станкевич и намеревался внедрить этот прием взаимного обучения в отеческих краях.
Одной из важных обязанностей почетных смотрителей являлось оказание материальной помощи учебным заведениям. Уже в первый год своей деятельности Станкевич пожертвовал в пользу уездного училища 200 рублей. Надо сказать, по тем временам это были немалые деньги. За сделанное им пожертвование в октябре 1835 года министр народного просвещения граф С. С. Уваров изъявил ему, а также ряду других смотрителей «свою признательность».
Служба почетным смотрителем не сильно обременяла Станкевича. Инспекторские поездки в училище и школы не были каждодневными, что позволяло ему заниматься самообразованием. В свободное время он продолжает изучать историю, философию.
Однако на фоне ровного и спокойного деревенского уклада жизни было одно весьма неприятное обстоятельство, начинавшее все больше беспокоить Станкевича. Приступами непонятно откуда взявшейся болезни вызывалась тревога. Он старается о ней не думать, не говорить, но близкие, друзья уже замечают часто застывающую печаль на его лице.
Болезнь, которая, подобно клещу, медленно-медленно впивалась в организм Станкевича, называлась чахоткой, а выражаясь современной медицинской терминологией, – туберкулезом. Рецепты лечения этого страшного инфекционного заболевания в российской и зарубежной медицине в то время практически отсутствовали. Поэтому люди, пораженные им, были обречены на долгую и мучительную смерть.
Знал ли об этом Станкевич? Безусловно, о болезни знал. Но вряд ли он верил в то, что сам ею болен. Хандра, головные боли, изредка тяжесть в груди – все это списывалось им на ненастную погоду, многочасовые занятия наукой…
Однако все чаще и чаще в его письмах появляются строки о недомоганиях, докторах, лекарствах. «Убийственная для меня мысль: болезнь похищает у тебя душевную энергию, ты ничего не сделаешь для людей», — с горечью пишет он в одном из писем.
И все же Станкевич не унывает, со свойственным ему чувством юмора он сообщает друзьям: «Здоровье мое грошовое, а все-таки живу: скрипучее дерево долго тянется…»
Новый, 1835 год Станкевич встретил в деревне. Но уже в конце января Станкевич отправился в Москву. Наука, уроки для младших братьев Белинского, организация работы кружка – это лишь часть московских дел и забот Станкевича.
В марте он сообщает Неверову: «Мы издаем стихотворения Кольцова. Когда они выйдут, пожалуйста, напиши об них в “Северной пчеле”, что ты думаешь; а то наврет какой-нибудь неуч. Пиши беспристрастно, ты, верно, найдешь в них хорошее, а недостатков не скрывай, ты выскажешь их так, как может высказать человек, уважающий чувство, в какой бы оно форме ни явилось».
Книга была напечатана в Москве в типографии Н. Степанова, называлась просто «Стихотворения Алексея Кольцова». Издание было осуществлено при непосредственном участии Станкевича, в том числе и на его деньги. В сборник он включил стихотворения «Не шуми ты, рожь», «Удалец» («Мне ли, молодцу разудалому…»), «Люди добрые, скажите», «Песня пахаря» (Ну! тащися, сивка), «Ты не пой, соловей», другие, которые и по сей день остаются подлинными поэтическими и песенными шедеврами.
Через всю свою короткую жизнь пронес Кольцов нежность и уважение к своему другу, умному, доброму учителю и идейному наставнику. За год до своей смерти Кольцов написал Белинскому: «Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жил долго с Сребрянским, видел Станкевича…». Нет сомнения, что Кольцов назвал имена самых близких для себя людей, которых искренне и горячо любил.
К началу 1836 года здоровье Станкевича стало ухудшаться: мучили головные боли, преследовала слабость, стягивала грудь, словно петля, одышка… Доктор настоятельно советует ему ехать лечиться на Кавказ.
Месяцы, проведенные Станкевичем на Кавказских Минеральных водах, пролетели быстро. Улучшения состояния здоровья нашего героя, к сожалению, не наступило. К тому же самочувствие не позволяло ему без врачебного надзора долго оставаться в родных краях. Он был вынужден на продолжительное время уезжать в Москву. Тогда же Станкевич начинает всерьез подумывать о своем лечении за границей.
Вообще решение поехать за границу у Станкевича зрело давно, едва ли не сразу после окончания университета. Тогда он связывал свои планы с дальнейшим повышением образования. По примеру учивших его профессоров Надеждина и Шевырева, Станкевич собирался послушать лекции крупнейших философов, близко познакомиться с научной и культурной жизнью европейских стран.
И Станкевич стал готовиться к поездке. В частности, начал изучать итальянский язык. Другими языками – немецким и французским, которые должны были понадобиться ему в Европе, он уже владел, и владел неплохо.
Теперь же отъезд Станкевича за границу был обусловлен, в первую очередь, ухудшением его здоровья. В его письмах все чаще и чаще звучат слова о недуге. В письме своей невесте Любови Бакуниной 15 февраля Станкевич сообщал о «небольшом физическом расстройстве», а спустя месяц его новости совсем плохие: «Вот уже две недели, как я болен. У меня сделался жар …лихорадочное состояние продолжается до сих пор. Вы представить себе не можете, что из меня сделалось: восковая фигура».
Настоятельный совет доктора только ускорил его сборы для отъезда за границу. 21 июня 1837 года Станкевич был официально отправлен в отставку с должности почетного смотрителя Острогожского уездного училища. А уже в середине августа, простившись с родными, он выехал в Харьков. Оттуда через Полтаву, Киев, Краков — в Берлин.
Берлин тогда считался своего рода Меккой, куда стекались, словно паломники к святым местам, молодые философы из разных уголков Европы и России. Русская студенческая колония в Берлине была немногочисленной. Жили студенты, выражаясь современной лексикой, как вахтовики. Одни, познав истины немецкого идеализма, отправлялись в Россию сеять семена гегелевского учения.
Станкевич старался основательно усвоить последнее слово европейской науки и выработать свою научную позицию. С этой целью он усиленно работает над первоисточниками. Кроме курса лекций Вердера и Ранке, он слушал эстетику у Гота и еще курс лекций по сельскому хозяйству.
«От берлинской эпохи, – писал Анненков, – остались у Станкевича кипы тетрадей, записок с разбором логических категорий, отвлеченных понятий, всех этих звеньев философской науки, как она была составлена Гегелем. Здесь сбережены необыкновенно острые определения разных представлений ума, понятий о качестве, мере, тождестве и проч., понятий, которые ежечасно рождаются в голове каждого человека; но, будучи переведены в чистое мышление, кажутся существами какого-то другого, недвижного и холодного мира».
К лету 1839 года здоровье Станкевича, несмотря на старания зарубежных врачей, стало еще хуже. Оно сгорало подобно свече. По настоянию докторов Станкевич оставляет Берлин и через Зальцбрунн (ныне польский город Щавно-Здруй. – Н. К.), Прагу, Нюрнберг, Штутгарт, Берн, Женеву и Карлсруэ приезжает в Италию для продолжения лечения.
А к весне 1840 года Станкевич был уже совсем плох. Много систем и докторов было перепробовано для его лечения. Но ничто не принесло ему пользы. Сам он, конечно, не мог не чувствовать близости смерти, но не хотел в это верить. Иногда ему казалось, что вот он пройдет еще один курс лечения у именитых докторов, и наступит долгожданное исцеление. Верил, надеялся и следовал их предписаниям. Но, к сожалению, тогдашняя медицина не смогла уберечь Станкевича от смерти.
Горе надолго поселилось в доме Станкевичей. А скорбный ______________________________________________________________________________________________________________________________путь самого Станкевича из далекой Генуи в Удеревку растянулся почти на целый год. Надо было соблюсти все бюрократические формальности, какие требуются в подобных случаях. На это потребовалось немало времени. Несколько месяцев ушло на дорогу.
К сожалению, не сохранилось никаких свидетельств о том, как везли в Россию гроб с телом Станкевича и как проходило перезахоронение. Но есть письмо все того же Кольцова к Белинскому, датированное 18 декабря 1841 года: «Гроб его (Станкевича. – Н. К.) недавно привезен из-за границы в имение Станкевичей и похоронен с торжеством…».
Так вернулся на родную землю и получил в ней вечный покой этот даровитый русский, от роду которому не было и двадцати семи лет…
Вместо послесловия
ХIХ век, в котором жил Станкевич, давно уже занесен в исторический формуляр времени. Как, впрочем, и век ХХ. Но для нас важно следующее: в этих двух столетиях и уже в новом, двадцать первом, имя Станкевича не затерялось на трактах и шляхах неспокойных эпох. Оно осталось и сохранено в названиях улиц, учебных заведений, учебниках по философии, литературе, искусству, в энциклопедиях, фильмах, театральных постановках, экспозициях российских и зарубежных музеев, памятниках, воспоминаниях людей, хорошо его знавших, а также тех, кто после смерти занимался или сейчас занимается исследованием его быстрой, но яркой жизни. Литературным памятником ХIХ века стала его «Переписка», которую Лев Толстой читал со слезами на глазах.
Творчество Станкевича востребовано и сегодня, о чем свидетельствуют издаваемые книги и сборники, в которые включаются его произведения и письма. Не зарастает тропа и к его могиле на семейном кладбище на меловых горах в родной Удеревке, куда приезжают и приходят люди из всех уголков страны, ближнего и дальнего зарубежья. Как и в школу, построенную на деньги его друга Януария Неверова (теперь там музей Станкевича).
Ежегодно, когда наступает золотая осенняя пора, а с ней и день рождения Станкевича, в здешнем радушном краю проходит литературный праздник «Удеревский листопад». Именно там, где бегал он ребенком, где так радовался жизни, где повстречал Алексея Кольцова, где шалил, охотился и любил… В его честь писатели и поэты читают свои произведения.
Такое отношение людей разных поколений и разных веков – лучший из памятников Станкевичу, поэту, философу, просветителю. Наконец, человеку, которого любили и продолжают любить все, кому дорого прошлое и настоящее России.
Николай Карташов, писатель
